Он полз вперед совсем по-черепашьи,
Нащупывая пушкой наш заслон.
Ревели под приплюснутою башней
Полсотни тонн брони, налитой злом.

Внимай! Последние известья!
Весь мир об этом говорит:
В дыму берлинские предместья,
Гнездо фашистское горит!

Был июнь сорок первого года,
Наш район затопило водой,
Но одна не приходит невзгода –
Полыхнуло кровавой войной.

Не собирал ни марок я, ни бабочек,
А осенью на поле – колоски…
За перегорьем где-то жарко бахает,
И крестятся угрюмо старики.

Победы достаются трудно!
Передний край кривой траншеей
Пролёг под скальпелем хирурга
У моего отца на шее.

В те дни, богатые на порох,
С трудом учились мы писать:
Флакон чернил – рублей под сорок!
Тетрадь в косую – пятьдесят!

Мой сын был слишком мал, чтоб в руки взять винтовку,
Он даже «р» не мог произносить.
Он был забавный, маленький, неловкий,
Но как любил он жизнь и как хотел он жить!

Стихи не иссякают про войну.
Их пишут воины и юные поэты.
Я не писал ещё на тему эту
И перед кем-то чувствую вину.

Да, были, как века, мгновения.
Об этом тяжко вспоминать.
– Хватило б только сил, терпения, –
чуть слышно повторяла мать.

Я хочу, чтобы встретились совесть и память
И была тишина на планете такая,
Чтоб услышали люди, как вечное пламя
Имена безымянных читает, вздыхая.

Немецкий дот, застывший на опушке,
Колодина* исчезнувших болот.
Его, видать, не взяли наши пушки.
Не взяли пули.

В декабре всё помертвело,
Холодов пришла волна,
Стало слышно, как гремела
Под Калинином война.

Несказанность моя, дедулето*,
Ты лежишь у подножия гор,
Твоё небо пронизано светом,
Близок мне твой широкий простор.

Сулил воскресный вечер танцы,
смолил смычки концертный зал,
но шли в колоннах новобранцы
не на концерт, а на вокзал.

Ты хлопотливо бродишь по двору
Или грустишь, лишась покоя, мама?
Ты в полдень, перед сном и поутру
Все сына ждешь с тоскою, мама?