Война… Сирот – что стреляных патронов…
Взмутили Днепр ручьи сиротских слёз…
Его нашли под вечер на пароме
И на попутке привезли в колхоз.

Пахали бабы на себе:
Таскали плуг тяжёлый.
Пахали бабы на себе
Устало и безмолвно.

В магазине лежит.
И раскиданы руки.
А из сумки бежит
Молоко, что для внука.

Сколько б раз ни ожила атака
В беспощадной памяти твоей,
Леденеет кровь в тебе. Однако
Ты видал и нечто пострашней:

Он принёс с войны пол-лица,
Пол-лица превратилось в уголь.
Дом построил. Пристроил отца,
Не канючил, а было туго.

Трудней всего – подняться под огнем,
Оставить за спиной броню траншеи.
Что может быть отчаянней, страшнее,
Чем в полный рост подняться под огнем?!

Не тем ли ты богат и славен
Среди бессчётных русских рек,
Что ты фашистов, как Сусанин,
Завёл, чтоб сгинуть им навек?

Сухие ветки прогорают быстро,
И кажется, совсем погас костёр,
Но на лету одну поймаешь искру –
И вот уж снова начат разговор.

В далёком тревожном военном году
Под гром батарей у страны на виду,
Стояли со взрослыми рядом
Мальчишки у стен Ленинграда.

«Ложись! – кричал какой-то дядя, –
Чо, жизнь тебе не дорога?!»
В траншею падал я, не глядя,
Не став мишенью для врага.

Искусство позаботилось о нас,
Нарушив тишь прифронтового бора:
Вот перед нами выступает джаз
Под управленьем бравого майора.

Так начинался день на Пулковской,
На знаменитой высоте.
С утра фашист дразнил нас булкой,
Ее вздымая на шесте.

Долгой и трудной дорогой к тебе возвращалась я, Таллин!
Волосы гладили мне Балтики ветры родные.
Мимо тянулись обозы, танки кругом грохотали.
Радостью грудь наполнялась, хотелось смеяться впервые.

На Волгу, станется, поеду,
Туда где ранен, стыл в бреду,
И по проложенному следу
Я в полдень в поле побреду.

В блиндаже под снегом в три наката,
В стороне от всей Большой земли
Руки обожженные солдата
С нежностью на плечи мне легли.