ЭТО БЫЛО СО МНОЙ

У каждого из моего поколения
Была своя безымянная высота.
И порою в памяти
всплывает она на мгновение,
Крылья из пламени распластав.
И если осколок с войны в тебе спит,
Он проснется.
Прошлое встанет в величии и простоте.
И юность твоя к тебе вернется,
Юность, сгоревшая на той высоте.
И нас осталось только трое
В окопе тихвинских болот.
Осталось, чтоб прикрыть собою
Отход двух наших поредевших рот.
Три пары рук, три пары глаз –
Я и Сережка, и матрос Егор.
Три пары рук, три пары глаз
И на троих один приказ.

Его я помню до сих пор:
«Стоять!.. Стоять, не зная страха!»
Мы поняли, что ждет нас впереди:
Не петь в грядущем, не смеяться нам, не плакать.
Сошлись в окопе все пути.
Три пары рук, три пары глаз,
И на троих один приказ.
Был Егор кузнецом до войны в Ленинграде,
И тепло он о доме своем вспоминал:
Женка с крохою дочкой остались в блокаде,
Молча боль свою нес он сквозь огненный шквал.
А Сережка был хрупким юнцом, и Сережка с охотой
Говорил о любимой девчонке. Показывал фото:
Две косички и плечики в синеньком скромном платочке,
А на той стороне: «Я, Сережка…»
А вместо «люблю тебя» – точки.
И Сережка мечтал:
«Вот закончим войну, приглашу не в кино,
А Чайковского слушать,
Говорят, что сильнее волнуют симфонии души».
Но в окопе том понял Сережка, отчетливо понял,
Что не быть ему чутким ценителем музыки тонкой.
И Сережка вздохнул, вскинув связку гранат на ладони:
«Есть любовь посильнее любви
Даже к самой красивой девчонке».
А Егор сдвинул брови, добавил задумчивей, глуше:
«Берегите, ребята, гранаты, как душу…»
И толкнул меня в бок: «Не туда ты глядишь,
Видишь – в рост идут, цепью направо!»
И взлетела ракета, и рухнула тишь,
И свинец захлестал по некошеным травам.
Бой был кратким,
Над нашим «максимом» дымок отструился,
И безликая цепь –
Огнедышащий вал откатился.
Но осталось лишь двое из нас.
Из Сережкиных синих мальчишечьих глаз
Две слезинки скатились.
И кровь из виска стала капать.
Не любить, не смеяться в грядущем,
Не петь и не плакать.
Взял Егор его голову золотую в тяжелые черные руки.
И, зубами скрипя, застонал, как от самой неслыханной муки.
Голова у Сережки откинулась,
Шея тонкая, словно девичья,
А лицо заострилось…
И что-то в нем легкое виделось, птичье.
Как от сна пробудился Егор, прохрипел,
Кинув взгляд на воронку:
«Да и впрямь есть любовь посильнее любви
Даже к самой красивой девчонке.
Нам двоим за троих нынче выпала доля с тобой
И смеяться, и плакать, и встретить последний наш бой.
Видишь, вновь идут.
И не цепью идут уж, а скопом…»
И как знамя живое
Егор встал со связкой гранат над окопом.
А потом закричал вдруг:
«Подходят на помощь к нам наши!..»
И гранату швырнул, и рванулись мы с ним в рукопашный.
Я остался один.
Сердце бьется всё глуше, всё тише и тише,
Вспоминаю Егора,
Как связкой гранат он взрывает себя.
А уж боли не чую и даже не слышу,
Как моя лебединая песнь недопетой летает,
В кровавые звезды трубя.
И уж стало к лицу опускаться безликое черное небо.
Понял ясно – конец! Без меня вспыхнет новый рассвет…
Покатилось гранатою сердце мое в беспросветную небыль
За могучим Егором и хрупким Сережкою вслед.
И спокойней мне стало, когда это ясно я понял,
И закрыл я глаза…
Вижу белый халат, слышу голос:
«Терпи, дорогой, потерпеть доведется еще…»
И привстал я на локтях:
«Сестра, мне ли охать да ахать,
Мне ль от боли стонать у черты огневой?
Мне теперь за троих петь, любить, и смеяться, и плакать.
За троих принимать
Боль, и муки, и бой».
Дни летят.
Седина на висках,
И сутулятся плечи.
Только радостно мне, когда вижу в потоке прохожих
Я веселых парней, мне навстречу идущих,
На Егора с Сережкой до боли похожих.
И порою любуюсь я ими, не скрою,
Как в отваге и грусти искрится их взгляд,
Когда песня звучит: «Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят…»