На Донетчине, блистая,
Звонкая, как птица,
Щебетала золотая,
Чистая криница –

– То ли вправду запахло войной, то ли почудилось мне,
будто гривою конь взмахнул, а грива была в огне,
прогорала височная кость, и плавились губы его…
– А на самом деле не было ничего.

Какой-то ездовой сказал,
Что всё, что нет войны.
И, словно пьяный, поскакал
По камням с крутизны.

Мёртвому полю под крыльями во́рона
Спать – не поднять головы,
Кожа берёзы осколком разорвана,
Солнце не штопает швы.

Часто смерти в глаза
Мы умели взглянуть.
И ничто нас назад
Не могло повернуть.

Дожди не редкость в этой местности.
Здесь солнца яркого не жди.
На сотни верст в глухой окрестности
Без передышки льют дожди.

Мне каждый вечер в запертые двери
Из тех времен несутся голоса.
Меня зовут на тот далекий берег
Сырые белорусские леса.

Земля – не только шепот ночи,
Стволы берез, шагнувших вдаль,
Где запах трав гортань щекочет.
Она – любовь моя, печаль.

Как будто вновь – в проём оконный
Прогорклый дым далёких дней.
Послевоенные вагоны –
Начало памяти моей.

На полвойны его хватило –
Рекордный для пехоты срок.
Вернулся – меченный тротилом.
Герой – в медалях, но… без ног.

Мне однажды наподдали –
И всерьёз, а не слегка, –
Что я дедовы медали
Утащил из сундука.

Послевоенною порой
Мы все ещё несладко жили.
И шли из школы
Не домой...

Кровавый изверг – под Москвой,
Суров и грозен час!
Товарищ воин! За тобой
Весь мир следит сейчас!

С детства, помню, мечтала
я увидеть Москву.
Годы шли. Подрастала.
Сбылся сон наяву.

В красный праздник, дав памяти волю,
Из друзей не забыв никого,
Вспомнил он санинструктора Олю,
Что спасла в сорок третьем его.