Как трудно берёзам стоять на ветру,
корнями уйти во вчера,
когда проступают сквозь бересту
лагерные номера!

Сорок первый, станция Джурун
В тихом камышовом Казахстане.
Юрта. Монотонный шорох струн.
Простокваша твёрдая в стакане.

Ох, шинель моя, шинель,
Серая, походная.
В холод, стужу и в метель
Теплая и модная.

Как мне враги ни «помогали»,
Я все-таки еще дышу.
А то, что фронтовых регалий
На штатском платье не ношу, –

Взгляд незряч и тяжёл, как свинец,
В кровяной паутине похмелья.
– Чтоб ты умер! – прокаркал отец
И повис над моей колыбелью.

Цветёт у дороги ромашка.
Лежит мальчуган под сосной.
Его голубая рубашка
Обрызгана алой росой.

Я не был на фронте, но был на войне.
Враг оголтелый стрелял и по мне.
Он целился, злобно оскаливши пасть,
Чтоб мне обессилеть, сломаться, упасть.

Прогремел и замер где-то выстрел,
Отвели последних немцев в плен.
Ах, какой сегодня воздух чистый!
Вся земля купается в тепле!

Донец уже в снегах. Река недавно стала.
Замерз и тот затон, где в детстве плавал я.
Сегодня, как и встарь, под мерный гул металла
заводский дым плывет в небесные края.

День настал. Проснулись ветры.
Пыль летит под облака.
И мелькают километры
Под ногами рысака.

Птицы вьют надо мною круги,
Возвращаясь из дальних краёв.
Мой братишка, ты мать береги,
Дорога ей сыновья любовь.

Не знает шкипер, на каких глубинах,
на зюйде, норде, весте или осте,
стоят в воде, покачиваясь, мины,
уже позеленевшие от злости.

Был тот заветный час, когда
Зениток отгремели громы,
Хлестала гневная вода
В края десантного парома.

Их остается меньше с каждым годом,
Уходят навсегда фронтовики.
И важно им узнать перед уходом,
Что их дороги были нелегки

…С рассветом – бой. На карте – стрелы.
В высотку копья вонзены.
А ночь проходит по пределам,
Изрытым шрамами войны.