В болоте за Ржевом валяется каска.
Её облепила зелёная ряска,
И свастики крест не видать из-за вмятин,
Пробоин и бурых подтёков и пятен.

Не стало слышно песен по округе,
Не шелохнется ветер среди нив.
Деревни спят, натруженные руки,
Как гири, на подушку уронив.

В ожидании дел невиданных
из чужой страны
в сапогах, под Берлином выданных,
я пришел с войны.

Был душен воздух, напоенный зноем.
Бой не стихал. Жара такая шла,
Что и ночами не было покоя,
Орудья накалялись добела.

Земля моих предков – в тумане густом,
Он черной повис пеленою:
То раны дымятся на теле родном,
Истерзанном дикой ордою.

– Конец войны, и ты живой?
Ну как ты жив остался?
Где всю войну ты, милый мой,
От смерти-то спасался?

Меня война в развалины вела,
Но, контуры живые обретая,
Вдруг возникали, полные тепла,
Осенние пейзажи Левитана.

Учила жизнь сама меня.
Она сказала мне, –
Когда в огне была броня
И я горел в огне, –

Под кустом шиповника прилег
Поседевший молодой стрелок.
В громе боя, в зареве огня
Он не спал почти четыре дня.

С каждым встречным в деревне знаком,
Подавая дрожащую руку,
Ходит он дурак дураком,
Знаменитый на всю округу.

Застыли, как при первой встрече.
Стоят и не отводят глаз.
Вдруг две руки легли на плечи
И обняли, как в первый раз.

Должно быть, мало витаминов,
Весенний на душе разброд.
Дела обычные закинув,
По талым водам чуть не вброд...

Хорошо, товарищ, после боя,
Выдыхая дым пороховой,
Посмотреть на небо голубое –
Облака плывут над головой…

Двести маленьких жидков,
Как один носатых,
Двести чёрненьких жуков,
Чуть подслеповатых.

В час, когда месяц двурогий
Сеет в окна свой свет,
Дядя Миша трогает ноги,
Ноги, которых нет.