Знак дорожный под огнем и ветром
Устремлен на запад острием:
«До Берлина 200 километров».
И приписка: «Ни хрена, дойдем!»

Всё хорошо, светят ясные зори,
Тихие тени в оврагах лежат…
Что ж эти кедры и звёзды в дозоре
Даже при тёплой погоде дрожат?

Плетень перелетали куры,
Кровавый уносили след…
Он выходил хромой и хмурый,
И злой на весь живущий свет.

В афише говорилось,
Мол, на манеже – кони,
Но мерин простудился
И через день издох.

Ванечка, Васенька, Колюшка, Митя,
Где вы, родимые деточки, спитя?..
Где взять мне их, утешные слова,
Слова, что так похожи на молчанье?

Он был один, лежал среди долины
Иван российский, длинный и худой,
Как путь его среди окопной глины,
Как капля крови на земле сырой.

Мы все его запомнили по-разному,
Тот день, когда закончилась гроза.
И в памяти моей – от горя красные,
Тоскующие мамины глаза.

Слышишь, батя, тишина какая?
Под ногами жёсткий снег скрипит,
Да заря, за лесом догорая,
Все ещё никак не догорит.

Наверное, помните вы,
Как стужа тогда пронизала
Ночные кварталы Москвы,
Подъезды Колонного зала.

За Стенькиным долом ещё громыхает,
Но тучи за дальнюю рощу ушли,
И вытянул шею дубок, обсыхая;
Зацвиркал кузнечик, детёныш земли.

Здесь всё валил военный ветер
В пучину дыма и огня,
И только гипсовые дети
С фонтана смотрят на тебя.

Я не знаю, какого цвета
У тебя, дорогой, глаза.
Мне, наверно, тебя не встретить,
Ничего тебе не сказать.

Здесь дорога, словно змея,
Извивается между скал,
Через облачные края
Выползая на перевал.

Стоит над Европой мертвецкий храп.
Военная вьюга, фугасная фуга.
К пробитому сердцу мертвого друга
Прижми свое, если зол и храбр…

…Из дальних окопов, сквозь грохот войны,
Стремлюсь я в родимые дали.
Мы туры твои, и твои мы орлы,
И клятву на верность мы дали.