Торчат одни обугленные печи
На разоренной улице моей,
А ты ушел, добро взвалив на плечи,
Дорогой мародерскою своей.

Люди правду говорят,
Что богатым был солдат.
Точно,
Были у солдата

Твой портрет глядит на нас из рамы:
Ясный взгляд и смуглое лицо.
А давно ль ты спрашивал о маме?
Вот оно, родное письмецо…

Я ставил на нейтральной мины,
Фашистов пулями клеймил,
Ел полудохлую конину,
Спал на морозе, вшей кормил.

И завтра – тоже воскресенье.
И то же самое число.
Не спится – лёгкое волненье
в бессонницу переросло.

Комок подкатывает к горлу.
В глухом тылу я помню цех.
Я уставал, ломались свёрла,
И не давался мне успех.

Был кончен яростный и жаркий
Бой на пригорке, у реки.
На хрупких ножках маки яркие
Тянули к солнцу лепестки.

В вагоне чуть-чуть тесновато.
Я – в самом углу, на краю…
Бойцы вспоминают – кто хату,
Кто мать, кто невесту свою.

Пришёл с простреленной рукой,
Но слава ветру, что живой.
От ветра дрогнула рука,
Прицел нарушив у врага.

В начале вражьего разбоя,
Когда был мир огнём объят,
Свои усилия утроя,
Работал наш военкомат.

Как давно это было!
Луг зелёный-зелёный.
По-весеннему влажно
И тепло на дворе.

Качаются домов притихшие громады,
Дрожит гранит на невском берегу.
Стреляют батареи Ленинграда
По лютому, заклятому врагу.

Ревнуя к давним временам,
ты прав, рожденный в сорок пятом:
все лучшее досталось нам –
погибшим и живым солдатам.

Увидела только сейчас
ваши портреты.
Увидела свет ваших глаз,
братья-поэты!

Был глух и печален простой рассказ
(Мы в горе многое познаём)
Про смерть, что черной грозой пронеслась
Над тихой деревней ее.