Вот фронтовая песня отзвучала.
Ещё в душе мелодию храня,
Я попрошу сыграть её сначала,
И баянист послушает меня.

Под синью нелёгкого свода,
Купая в цветах и любви,
Весна сорок пятого года
Кричала солдату: «Живи!»

О восходе усталыми грезя сердцами,
Деревушки, равниной раскинувшись, спят.
Синий пар поднимается над озерцами,
Словно это котлы, что вот-вот закипят.

Ночь над нами. Метель и ночь.
И сечет по землянке снег:
Чуть задремлешь, и сон – прочь,
И опять не сомкнешь век

Итак, окончена война…
И, дань погибшим отдавая,
Вдруг воцарилась тишина –
Невероятная, святая.

Он со мною в траншее сидит
И дымит самосадом на славу.
Он не ранен еще, не убит.
Он погибнет потом под Варшавой

Догорает хутор, что отбили,
Даже сруб колодезный горит.
Воины, чумазые от пыли,
Делят у колодца сухари.

…А над городом нашим навеки умолкли сирены.
Бродят звезды в кустах одуряющей майской сирени.
Сад бушует вовсю. А хозяин? Схоронен в Польше.
А вдове – двадцать три. Двадцать три ей, вдове. И не больше.

Германия. Сорок пятый год.
Над Крайцбургом – белые простыни.
Как в саване город. Он пуст и мертв.
Домов почернели остовы.

Зимой сорок третьего года
видала своими глазами,
как вор воровал на базаре
говяжьего мяса кусок...

Эшелон грохотал – на фронт!
На платформах – орудия.
Пил и пел офицерский вагон…
Люди-люди!

Сорок третий год. Зима.
Где-то отдых недалече.
Тянет плечи автомат,
И усталость тянет плечи.

Мирный дворик. Горький запах щепок.
Голуби воркуют без конца.
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца.

Это память опять, от зари до зари,
Беспокойно листает страницы,
И мне снятся всю ночь на снегу снегири,
В белом инее красные птицы.

В Бухенвальде есть большая тачка,
брошенная здесь она стоит,
потихоньку мучаясь и плача,
чувствуя раскаянье и стыд.