Цыганистый, кудрявый, белозубый –
Он был без ног.
Но как он был красив!
И каждый взгляд – кривились в гневе губы!

В Америку съездить бы, что ли?
Давно я хотел побывать.
Но держит ведь русское поле,
Ругает обиженно мать.

Как долго –
через всю Россию –
шли письма. Днём и по ночам.
А ты, девчонкой, разносила
их по дворам односельчан.

Инвалид,
коллега,
Нервно говорит:
– Знаешь...

Волшебный глаз такси любезно
Мигнет вдали, мигнет вблизи,
К нему взываю, как из бездны:
– До Яготина подвези! –

Мы живём, не боги, не атланты,
Под крылом отцовским не согреты,
В двадцать лет – матросы и солдаты,
В двадцать пять – вечерники-студенты.

Над Днепром сто громов гремело,
Над Днепром от гари – темень…
И вас тридцать в шинелях.
И ты – командир над всеми.

Раз в году, на Девятое мая,
Словно вдруг отойдя ото сна,
Всенародная власть вспоминает,
Что когда-то гремела война.

Нам время не даром даётся.
Мы трудно и гордо живём.
И слово трудом достаётся,
И слава добыта трудом.

Зарастают воронки.
Оплывают, выравниваются брустверы окопов.
Соки Земли разъедают гильзы и осколки.
Постепенно вымирают инвалиды…

Три старших брата было у меня...
От них остались только имена.
Остались три портрета на стене –
Убиты братья на большой войне.

Однажды на покосе
Отец рубаху снял.
Народ всего колхоза
Раненья увидал.

Еще клюква не доцвела,
Не заткала сады паутина,
И девичья песня плыла –
Доносилась с ячменного клина.

Детства опара.
Ветрянки зелёный цветок,
да на воде подсоленной – тюря.
Выйдешь – торчит во дворе «воронок»,
наши мужчины охочи до тюрем.

Еще скребут по сердцу «мессера»,
еще
вот здесь
безумствуют стрелки