Не розы с непокорными шипами
и не гвоздики, скромные на вид, –
ты вдруг положишь взорванную память
на рубленый кладбищенский гранит.

Я иду на запад. Я тобою
Назван солнцем! Так зачем рыдать?
Словно солнце, утренней порою
На восток я возвращусь опять.

Я думал, что, в атаках выжив,
К земле обугленной вернусь,
И по-иному мир увижу,
И ничему не удивлюсь.

Я приду, жди меня из свинцовой пурги,
От нее поседела моя голова.
И к тебе прилетят, не настигнут враги,
Мои теплые, полные ласки слова.

Мы знали: сын его под Сталинградом
Пал смертью храбрых в памятном году.
Но никогда – ни голосом, ни взглядом
Не выдал он отцовскую беду.

Рассвет… И канонады
Смолкает гул ночной.
Смотрю в просвет ограды –
Дворец передо мной.

Я давно не жалею нимало,
Что в село не летаю своё.
Мне достаточно мать рассказала
Про военное наше житьё.

Как-нито мы все прорвемся на сырой песочек Стикса,
Соберемся на мальчишник, на последний перекур…
Всё у взводного сияет позолоченная фикса,
Всё хохмит нуриахметов, несусветный бедокур.

Все на свете внучки – почемучки,
Вот и мне отбоя нет от внучки:
– Дедушка, ты тоже воевал?
Дедушка, ты тоже убивал?

Нас вихрь войны от игр отвадил.
Тут не до игр: забавы – прочь!
Что у тебя, малец, в тетради?
Одно и то ж: зима и ночь.

Тихий снег над грохочущим миром
Продолжает идти, как тогда,
Когда Бог онемел над клавиром
И катилась под траки звезда.

Стадо хранил, разрешал и вязал,
Зрел покаянье и вины.
Как-то пред самою смертью сказал:
– Ночь будет долгой и длинной.

У монумента Славы тишина.
И облака плывут тревожно, низко.
Как тридцать с лишним тысяч обелисков
Горят на строгих стелах имена.

Он прибыл домой ненадолго, из госпиталя,
Большой, но больной и слабый.
Старухи молились, шептали: «О господи»,
Плакали горько бабы.

Если будешь ранен, милый, на войне,
Напиши об этом непременно мне.
Я тебе отвечу
В тот же самый вечер.