Моя бабушка была бабочкой.
Называл её так дед,
И садились они на лавочку,
И качали велосипед.

Вдовы солдат погибших,
Опора сирот голодных,
Бессмертные в материнстве,
Познавшие муки богинь!

Над ней сосна склонила лапу,
Роняя шишки второпях.
Вдали за речкой сизый запад
Скрывает Гетмановский шлях.

Улицы берлинские… Серые дома.
Серая, огромная, душная тюрьма.
Коридоры-улицы города-тюрьмы.
Фонари бессильны против серой тьмы…

У каждого из моего поколения
Была своя безымянная высота.
И порою в памяти
всплывает она на мгновение

Лежат в музеях под стеклом
Сегодня письма фронтовые.
Писали их в родимый дом
С войны не мёртвые – живые.

Гитлер начал войну в воскресенье.
Вдруг. Внезапно. Как землетрясенье.
В тот же день я был призван и форму надел,
Отрешился от штатских мыслишек и дел,

Он с фронта прибыл без руки,
Без той, что мел всегда держала.
И на него ученики
Глядели пристально сначала.

Пожелтевшие строчки,
А за ними встают
И тревожные ночи,
И тот первый салют...

Он был вождем. Он был широк.
Умен по-своему и ярок.
России лакомый кусок
Он отдал Киеву. Подарок.

Первый день моей войны –
В сорок первом, под Смоленском,
В артдивизионе Н-ском,
Вижу не со стороны.

Ни наших лиц, ни наших комнат…
Но пусть одно они запомнят:
Вокруг московского Кремля
Вращалась в эти дни Земля.

В моих ушах, контуженных войной,
не гул, не звон, а чей-то позывной.
Но чей он и который это год –
я все забыл: и ключ, и гриф, и код.

Кинохроника. Сталинград.
На экране – кромешный ад.
Замер в ярости сельский клуб,
Как спрессованной боли куб.

…Где-то там, по соседству, закончив свой труд,
Одинокие женщины хором поют.
Чей-то голос выводит тревожным ключом:
«Так скажите хоть слово, сам не знаю о чём…»