Отец белил и напевал:
«…Эй, баргузин, пошевеливай вал…»*
А мама ушла в магазин.
А я в этой песне не понимал,
кто такой Баргузин...

Ты дошел до Берлина – есть правда над нашей судьбой.
Где ты был, как ты выжил в проклятом году невоспетом?
В партизанских болотах? В лесах, окруженных пальбой?
В отступающих армиях?.. Впрочем, не стоит об этом.

Он по плечо мальчишке-первоклашке,
Его война урезала на треть,
Но он смеётся, в клетчатой рубашке,
И пьёт вино, и начинает петь!

Немало было нам дано
После себя оставить детям:
Соткать тугое полотно,
Посеять хлеб и путь наметить.

С каких концов ни подойди,
Живёт в нас прошлого реальность.
Вот снова в памяти, в груди
Встаёт моя первоначальность.

Баю-баюшки-баю,
Твой отец убит в бою
И не ведает о том,
Как от горя чёрен дом...

Моя сгорела кукла в Ленинграде
В тот чёрный год, ослепший от огня.
Ребячий сон надолго был украден.
Не только у меня.

Пусть донесет письмо моей жене,
Как без нее мне тяжело и грустно,
И как гроза неведомых предчувствий
Невидимо рождается во мне.

Нет оправданья злу…
Ветер несёт золу.
Станции нашей нет.
Матери – сорок лет.

В полночь холодно, в полдень жарко,
Ветер хочет всю пыль смести.
Остается рабочий Харьков
Вехой, пройденной на пути.

Он из стакана воду пил.
Не потому, что не любил
Весенних струй игру живую.
Не потому, что страсть земную...

А юность всё-таки была
В тылу военном, в голодухе.
В свой срок, как до войны, цвела
Черёмуха по всей округе.

Не по заслугам, нет, не по заслугам
Я жив остался. Просто – повезло.
А сколько нас на Волге и за Бугом,
За Вислой и за Одером легло?

Припомни все долготы и широты
Без дымных хат и всхоженных полей.
На взгорках молча плакали сироты.
Они-то плачут горше и больней...

В шестнадцать лет, в семнадцать лет
На долю пало мне –
Не из рассказов и газет
Услышать о войне.