Я верю, что Победу мы добудем!
И пусть не я, а кто-то доживёт
До той желанной, радостной минуты,
Когда от счастья сердце вдруг замрёт.

Весь город в праздничных букетах,
Весь – наклонившийся к проспектам,
Как бы привставший на носки, –
Идут гвардейские полки!

Только выдержали бы нервы
Эти трудные три часа!..
Мы вступаем в Освенцим-первый.
Двухэтажные корпуса.

Застыну в кленовом лепете.
Со мной никого нет.
Просто полянка летняя.
Воздух. Цветы. И свет.

Её зовут Фаина Таусон.
Перед войной – в Одессе проживала.
Я помню, как она в сорок шестом
Мужской пиджак на рынке продавала.

Стрела на перекрестке – «Гутенштадт».
«Хороший город», – переводит кто-то.
«Хороший?» – «Вот как!» – Головни чадят.
Горят в ночи жилища гордых готов.

Удар ответный… Сколько было их потом!..
До самого Берлина путь-дорога.
Солдат – он возвратился в отчий дом
И, кроме Родины, не знал иного бога.

Пропыленные клены и вязы.
Виноградные лозы в росе.
Батальоны врываются в Яссы
И выходят опять на шоссе.

Взорвался фейерверк над школой
Июньской ночью выпускной,
А прадед вздрогнул, вспомнил «Фойер!»*,
И душу обожгло войной.

Пускает корни лебеда.
Пускай растёт. Она права.
А мне и нынче лебеда
Не просто так – трава.

Провонявший порохом, небритый,
С розоватым шрамом вдоль лица,
Прибыл я с войны незнаменитой
И попал в объятия отца.

На слова скупы поэты,
На войне – скупы вдвойне.
Лишь короткие куплеты
Сочиняли в тишине.

За окном, в гимнастерке зелёной,
Тополь вытянулся в струну.
«Старшина! Подавай патроны…» –
Бредишь ты. А жена к окну

Мне было пять лет,
И я не понимал,
Что родился в разрушенном городе
Рядом с пивнушкой.

Идем из-под Замброва шляхом.
Попутные сосны скрипят.
Зарницы отваги и страха
Над бедственной Ломжей искрят.