В тот самый длинный день, в день ущемленья ночи
Увёртливая тьма готовила реванш.
Был верховод её в своих расчётах точен,
Он всё предусмотрел, как извести славян.

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди.

Я не очевидец… рассказали,
Только мне не верить не резон…

Мы шли через грохочущий металл,
Наш ратный путь лежал в огне и дыме.
Ах, сколько я траншей перекопал
Солдатскими руками молодыми!..

Не там – в пустынном переулке,
Не там, где мать жила, ждала, –
В тяжелой бронзовой тужурке
Мой друг стоит среди села.

Жизнь торжествует в разномастном гуле,
Где вздохи вдов порою не слышны…
В большой эмалированной кастрюле
Замесит мама...

И дорог, и троп извилины
По горам, по целине,
Друг, с тобою исходили мы,
Испытали на войне.

Их находили возле труб печных,
В золе, горячей от пожаров жгучих.
Потом в шинелях новеньких своих
Вышагивали в сапогах скрипучих.

Ты ждешь, Лизавета,
От друга привета,
Ты не спишь до рассвета,
Все грустишь обо мне.

Возле Киева друг его первый упал,
а второй друг – на Одере.
И потому, зубы сжав, всю Европу солдат прошагал,
и Европа сказала спасибо ему.

Конец апреля.
Вянет снег.
Минуя промтоварных давку,
Внимаю сонной тишине
У продовольственных прилавков.

Война и тыл не обошла,
И были – как не быть! – потери,
И нету меры, чтоб измерить
Её жестокие дела.

Немецкий дот, застывший на опушке,
Колодина* исчезнувших болот.
Его, видать, не взяли наши пушки.
Не взяли пули.

Начинается день предвоенный
с громыханья приморских платформ.
Дождик в пальмах шумит и мгновенно
затихает, а на море шторм.

Мой родимый, я – дочка твоя!
Горький мой среди горьких друзей!
Я к вам шла, тихим светом горя,
Через горы и вздохи степей.