Оставив памятники-пушки
В Европе, черной от вины,
Грузилась наскоро в теплушки
Сама история войны.

Он у станка упал и помер.
Он свой станок осиротил.
Народ сбежался. «Вот так номер!» –
Старик Пахомов говорил.

Двенадцать пар запавших глаз
На лицах бледных, невесёлых.
Сидел тогда наш третий класс
В подвале, где ютилась школа.

Разудалый волгарь Борисов
Воздух резкой ладонью сёк:
– Выше ножку! – кричал. – Артисты!
Выше ножку! Тяни носок!

Без вести пропавший,
Занесённый в смерть,
Шёл на голос пашен,
Доедая снедь.

И мы бы домой возвратились со славой,
Да наша судьба оказалась иной.
Не жди, дорогая, – лежу под Варшавой
И ветры чужие поют надо мной.

Не клялись, не говорили
Зажигательных речей.
Постояли. Покурили
Возле памятных ключей.

И приветливость во взгляде,
И следы былой красы,
И подзорник* на кровати,
И стенные бьют часы.

Вернулся из Берлина побеждённого
К себе в село Непомнящих Иван.
Вернулся, а жена уже не ждёт его –
От горьких слёз в глазах её туман:

Как ни смотришь, глаз не сыщет
Под водою берегов.
Пахнет дымом пепелища,
Горьким дымом очагов,

– То ли вправду запахло войной, то ли почудилось мне,
будто гривою конь взмахнул, а грива была в огне,
прогорала височная кость, и плавились губы его…
– А на самом деле не было ничего.

Молчит солдатская гармошка…
Грустим о русом пареньке…
Ещё дымится «козья ножка»*
В его откинутой руке.

Сорок второй. Морозы к сорока.
В непроливашках лёд, а не чернила.
Пар изо рта. И язычки коптилок.
И дребезжанье школьного звонка.

Никак война не гаснет в памяти –
окопы рыли не в полях,
окопы вырыли в сердцах,
и не бывало часа, чтоб...

Покрыла головушку шалью.
Стоит, поджидая коров.
– Деревню-то звать как?
– Большая…