Пусть проявится мне побережье Нормандии,
где с волною прибоя прошла мировая война –
и скелеты люфтваффе* на песке, и медальные
старики из маки в кинохронике сна.

Метров двести – совсем немного –
отделяют от нас лесок.
Кажется – велика ль дорога?
Лишь один небольшой бросок.

Весёлой была только с виду
За стенкой свадьба у нас,
Сидели в углу инвалиды,
Не пряча отчаянных глаз.

Вдали пылало взорванное небо –
Не прекращалась смертная пальба.
Как выжить нам, когда ни крошки хлеба,
А ребятишек полная изба?

Поэты изысканней стали:
Что рифма – сплошной примитив!
Сорняк на священной скрижали,
Частушки банальный мотив.

Из какого мы времени родом
И какою бедой рождены –
Пацаны сорок пятого года,
Недородные дети войны?

За кадром кадр, как вал девятый,
С экрана катят на меня.
Здесь всё про нас, про нас, ребята,
Про те три ночи и три дня...

…«Cладок и хрупок картофель», –
матушка пишет в письме мне, сладком и хрупком на звук.
«…сладко», – читаю и мне сладко, а «хрупко», – читаю,
кажется: жизнь обронив, ёлочный шар уроню...

Ну как мне внуку объяснить,
Когда он слишком мал,
Зачем ходил я немцев бить
И зренье потерял?

Ночным паровозным криком
Разбужена тишина.
Качает вагон на стыках,
Плывёт за окном луна.

Нам выпал век большой и напряжённый,
Отмеченный накалом седины.
Нам век оставил, как фонарь зажжённый,
Картину детства времени войны.

Пластинок хриплый крик
И радиовещанье,
И непрочтенных книг
Надменное молчанье

Девчонки сбежались: «Мамочки!»
Глазища раскрыв, стоят.
Поталицын танцует цыганочку
Возле табельной в аккурат.

Человек он кремневой породы
И судьбу свою клясть не привык.
Призывник сорок первого года –
Самой страшной войны призывник…

За окошком дышит холод.
Ветер воет на луну…
Помещенье нашей школы
занял госпиталь в войну.