Пахнёт из тыла тёплыми ветрами…
Там снег не топтан танками, не взрыт,
Лишь вьюга над равниною бескрайней,
Как сто солдаток, голосит навзрыд.

Умирают солдаты
Весною от ран,
Когда солнце стучится
В окно по утрам.

Памяти моего дяди Семёна Капустина
Мальчик в кубанке спокойно глядит с фотографии.
Это мой дядя, солдат восемнадцати лет.
Время ему и друзьям его так не потрафило...

Ярких красок радужные блики
И зари торжественный салют…
А в тюрьме, что рядом, – крики, крики:
Мать-гречанку на расстрел ведут.

Мне смутно, тревожно, неловко –
замучили старые сны:
Поворино, Грязи, Терновка
четвёртого года войны.

Тяжелый танк, подбитый нами,
На брюхо вспоротое сел.
А я вчера в Саратов маме
Письмо отправить не успел.

Копал, копал он землю шало…
Заложен тол – ещё один заслон,
Ощупывая рудненские шпалы,
Навстречу полз горбатый эшелон.

Над очертаньями европы,
Мерцая миллионы лет,
На Альпы, Татры и Родопы
Созвездья льют холодный свет.

Весенним жаворонком рея
В прозрачной майской синеве,
К нам на Амур с далекой Шпрее
Примчалась весть о торжестве.

Их остается меньше с каждым годом,
Уходят навсегда фронтовики.
И важно им узнать перед уходом,
Что их дороги были нелегки

Всё так, всё так. И вы на нашем месте…
Ну, а при чем тут, собственно, места?
В тот ад кромешный, говоря по чести,
И мы свалились тоже не с куста.

На Донетчине, блистая,
Звонкая, как птица,
Щебетала золотая,
Чистая криница –

Он по плечо мальчишке-первоклашке,
Его война урезала на треть,
Но он смеётся, в клетчатой рубашке,
И пьёт вино, и начинает петь!

Встаёт на цыпочки трава
Со дна воронки
И шепчет нежные слова
Седой девчонке.

Я над белым молчанием Свири стою.
Что тревожит в разливе спокойного света
Даль полей, и деревья, и душу мою?
Что мольбой леденящей вплетается в лето?