Доброй вестью Русь объята,
Смех – и копоть от махорки.
Возвращаются солдаты,
Ордена на гимнастёрках.

Одни её встречали у Рейхстага
И расписались на его стене.
Других цветами осыпала Прага,
И знали все: пришёл конец войне.

Прикрыв мальца своею кацавейкой,
пока он спал, хмелея от тепла,
задумчивая старая еврейка
от голода под утро умерла.

Было смехом да играми ты небогато.
Подпоясав фуфайку, в морозном тумане,
С топором на плече, с коркой хлеба в кармане
Я с друзьями пришёл на делянку когда-то.

Туман и туман, и туман,
Февральская мутная мгла.
Отец не поднимет стакан
Гранёный...

Женщины и мужчины… Нет, не могу уснуть!
Новая годовщина. Тот же кровавый путь…
Женщины и мужчины… Кто вас? За что? Почему?
Как же так – без причины? Нет, не пойму! Не пойму.

Ещё утрами чёрный дым клубится
Над развороченным твоим жильём.
И падает обугленная птица,
Настигнутая бешеным огнём.

Заснеженные тихие селенья,
Известные в те памятные дни
Боями только местного значенья, –
Они безвестным воинам сродни.

Я – в кольце острокрышего города.
В эту ночь, на чужой стороне.
Всё, что сердцу солдатскому дорого,
Как впервые, припомнилось мне.

Ты крепко спишь в земле столичной,
Покрытый знаменем страны,
У той державной и кирпичной,
У красной зубчатой стены.

Был страшный бой. Снаряды рвали в клочья
Вокруг села родную твердь земли.
А мы с сорокапяткой на обочье
Дороги пыльной глыбою вросли.

Я помню тот военный год:
Топтался голод у ворот.
Еда – макуха да вода.
Беда, на всю страну беда.

Не счесть ушедших на тот свет
В теченье злых военных лет.
Не счесть всех душ развоплощённых,
Творцом над нами вознесённых
Туда, где им житьё дано.

Бежит, гонима бурей гнева,
чудовищная стая,
Под натиском советских армий,
как лед весенний, тая.

Желтые дороженьки,
Далекие походы.
Ноженьки вы, ноженьки,
Ботинки-скороходы!