За семь верст отсюда пушки бьют,
В битве люди истекают кровью.
Здесь губами влажными жуют
Травы разомлевшие коровы.

Плывёт за ночной синевою
Видение – символ тоски:
Ложатся в снега под Москвою
Сибирские наши полки.

Я не забуду, как сказанье,
пустую сцену, где в пыли
саперы с красными глазами
безмолвно щупами вели.

Голодуха,
голодуха…
И скули тут не скули –
Ноги мокнут,
В крынке – сухо.

Широкою стеной окопов
Изрыт врагом передний край,
А рядом, будто в землю вкопан,
Стоит израненный трамвай.

Что б ни говорили про нее,
А война войною остается,
И не странно, если оборвется
В жаркий день дыхание мое,

Отдав салют, товарищей останки
Торжественно мы предали земле,
И по команде боевые танки
Пошли вперед к сверкающей заре.

Мне не забыть тот стебель колкий,
что вышел в свет из глубины,
раздвинув ржавые осколки
едва умолкнувшей войны.

Войну позабыл. Словно не был
На этой войне никогда,
И не открывалось мне небо
Господним порогом суда.

По берлинской мостовой
Кони шли на водопой,
Шли, потряхивая гривой,
Кони-дончаки.

Старику поговорить охота,
лет ушедших память велика,
только люди заняты работой,
некому послушать старика.

Жуков снова на Мавзолее.
Это видел я, это было
в день двадцатого юбилея,
в день двадцатой мирной весны.

Наконец пришла Победа!
И проклятую войну
Наступающее лето
Превращало в тишину.

Я помню, помню те года:
Вокзалы, толпы, погорельцы,
Оборванные провода
И исковерканные рельсы.

Эта станция – как солдатка,
что с войны не дождалась солдата.
На платформе старуха-бурятка
провожает сына, как мужа когда-то
с этой станции проводила.