Облачное небо к вечеру багрово,
И на крышах белых отблески легли.
Все в снегу ворота. Ты молчишь – ни слова.
Знаю: затоскую без тебя вдали.

Как нереально то, что до войны:
Кудрявый мальчик в чистенькой матроске,
На синем гюйсе* – белые полоски.
Рот приоткрыт. Глаза удивлены.

Смех и ласку знали мы,
Только помнится поныне:
Паровозные дымы
Стлались рвано по равнине.

В сиянье ратных подвигов и славы
О сколько раз ты снился мне во сне!
И пушкинские пели мне октавы,
И струи невские сверкали мне.

Память, солдатская память –
Строгая доля мужчин…
К ней ничего не прибавить,
Кроме седин и морщин.

Даст генерал заданье важное,
Его приказ непогрешим,
Опять тебе путями вражьими
Бродить под именем чужим.

В канун восьмой мальчишеской весны,
Устав от горьких слов – «пропавший», «павший», –
Я верил: всё же ты придёшь с войны,
Солдатскими дорогами пропахший.

Мама бела, как зима,
Вся уместилась в халатике.
Сгинули, что ли, солдатики!..
Все посходили с ума!

Вот встретились – и, как родные,
Сидим обнявшись. Ты да я.
Рисковые и молодые,
И очень давние друзья.

С военным грузом на плечах.
В поту до мыла.
И тяжелел за шагом шаг,
А вьюга выла.

По-бабьи на людях бедовы,
А дома по-бабьи грустны
Мои деревенские вдовы,
Что любят рассказывать сны.

У монумента Славы тишина.
И облака плывут тревожно, низко.
Как тридцать с лишним тысяч обелисков
Горят на строгих стелах имена.

С десятком ранних огурцов
Нас всё ж поймали, огольцов,
Те дядечки рукастые:
«У-у, жулики несчастные!»

Моя семья, мой полк пехотный!
Я не забуду ту страду,
Когда повзводно и поротно
Мы засыпали на ходу;

Ботинки выпачканы грязью,
мы шли как будто бы во сне,
как будто всё это в рассказе,
а не в действительной войне.