Про жизнь и смерть.
Ущелья пахли дымом,
Он уцелел – один из двадцати.
И, прозванный стократ «неуловимым»...

На марше,
В карауле,
На привале,
Когда почти беспомощны слова...

Неужто жил я в сорок первом?
Неужто выжил на войне?
Она и ныне бьёт по нервам
И отзывается во мне.

Можайск, Калинин, Малоярославец…
Какие это русские места.
Еще был молод Петербург-красавец,
Еще Нева была полупуста

Когда вступили мы впервые
В ревущие сороковые
(Но не широты, а года),
Мы не смогли бы, не сумели...

Кто Библию читает, кто Коран,
Но перед Днём Победы все равны.
Земной поклон, товарищ ветеран
Священной для Отечества войны.

Любуюсь я цветком в углу платка,
Что вышит незнакомыми руками
И прислан мне на фронт издалека,
Как знак того, что нежность тыла – с нами.

С каких концов ни подойди,
Живёт в нас прошлого реальность.
Вот снова в памяти, в груди
Встаёт моя первоначальность.

Коптилка на столе сейчас погаснет,
Письма я не успела дописать,
Огонь, – он хочет есть, теперь мне ясно, –
Мы оба с ним устали голодать.

Был тот заветный час, когда
Зениток отгремели громы,
Хлестала гневная вода
В края десантного парома.

Святой Георгий собирает рать,
И в небеса уходят ветераны.
Они и там, коль дан приказ «Стоять!»,
Отчизну защищать не перестанут.

Прихрамывая, в класс холодный
Вошёл он в кителе морском,
Журнал прикинул на ладони
И поздоровался баском.

Неслышно вспыхнула ракета,
Повисла огненной дугой,
И над притихшим сельсоветом
Раздался залп, за ним второй.

На Перекопе пал мой старший брат,
Но я не знаю, где его могила:
Над ней листву акация склонила
Или огни дорожные горят?

Дождливым вечером, вечером, вечером,
Когда пилотам, скажем прямо, делать нечего,
Мы приземлимся за столом,
Поговорим о том, о сем