Который год,
который год,
уже который год
тебе, отец...

Ах, суд потомков! Он, понятно, прав.
Суд с высоты, чтоб в мелочах не мешкать,
Где в том числе и я, к земле припав,
Судьбу свою прикинул в перебежке.

Вчера мне ещё
Две медали вручили…
А тем не вручить,
Кто войною сражён:

Мне всё напоминает о тебе:
И записи в блокноте, и травинка,
Та самая, что ты в губах держала
И что забыла в томике стихов.

Где избы, где сараи, где овины?
Нет ничего… Лишь печь, кляня судьбу,
Среди бугристой выжженной равнины
Стоит, как шею, вытянув трубу.

Среди саженцев, а не садом,
Среди грома – не тишины,
Мы идём с тобой Ленинградом,
Но мальчишками: до войны.

Был зной воистину неистов,
А кровь горячая густа.
И рощи не было тенистой,
И даже тощего куста.

Когда опять гремит салют,
Когда звенят медали,
И режут хлеб, и водку пьют
За то, как воевали;

Я видел уходящего врага
И в нём признал недобрые стремленья
По скрипу ледяного сапога
И неприкрытым жестам отступленья.

Я был пехотой в поле чистом,
В грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
В последний год на той войне.

Я ждала пощёчины хлёсткой,
Завиток зажав в кулаке.
Поразилась маминой слёзке,
Покатившейся по щеке.

Сгорел в подбитом старом танке,
Останки вылизал огонь…
И мать на дальнем полустанке
В сундук поставила гармонь…

Я, ровесник Победы, сегодня к ненастной године,
К высочайшему часу в твоей прокалённой судьбе
обращаюсь, отец мой.
И запах июньской полыни
пропитал эти строки и думы мои о тебе.

Всё так, всё так. И вы на нашем месте…
Ну, а при чем тут, собственно, места?
В тот ад кромешный, говоря по чести,
И мы свалились тоже не с куста.

Я об Алёшке, младшем брате,
Который помер, говорю.
В войну мы с ним в голодной хате
Дивились молча сухарю.