Мы выбирали берёзы прямые,
стройные в нашей весенней долине,
глядя на слезы деревьев немые,
с сердцем тяжёлым берёзы валили.

В каждом городе, в посёлке и в селе
Каждым именем священны и велики
Обелиски, обелиски по земле,
Словно боль, окаменевшая на вскрике.

Всю жизнь говорил он на войне:
«Увижу ли еще я зелень трав?
Уж если умирать придется мне –
Так не на снег, а на траву упав».

Едут деды и отцы с войны.
На экране лица их видны.
Чьи-то деды, чьи-нибудь отцы…
Им и улыбались огольцы...

Когда он играл на гармошке губной,
Взор угасший как будто в себя обратив,
Понимал или нет – ведь немецкий мотив
Пахнет только что кончившейся войной?

Под землею в глубине
С фонарем сидит громила,
Он на карту на стене
Смотрит мрачно и уныло.

В мире сталь опять подорожала,
На уран повысилась цена,
Какова ж цена того металла,
Что в планету вогнала война?

Да разве забудешь такое?
Умри и воскресни опять,
Всё будет солдатской рукою
Отец на прощанье махать…

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

Жизнь состояла из отрезков.
И был в одном из них
Пиджак,
Что в дни войны в родном Смоленске
Мне отдала вдова за так.

В соседней секции – девичье общежитие.
Туда приходят гордые поляки.
Рязань в сорок четвёртом – польский город
(довольно польский и вполне студенческий:
один пединститут – одни поляки).

Когда письмо приносит злую весть
И в каждом слове – горький яд печали,
Как тяжело те строки перечесть,
Где капли слёз горячие упали.

Здесь музы молчат… Здесь лишь бомбы да мины.
И вырубки там, где клубились куртины.
Здесь музы молчат. Здесь лишь мины да бомбы.
…Мы шли во дворец, а пришли в катакомбы.

Я знал, что не погибну на войне,
В какую ни попал бы переделку.
Мне внучка вдруг привиделась во сне.
Она из рук в лесу кормила белку.

В пилотке, сбитой на затылок,
В шинели длинной нараспах,
Он в дом вошёл. И мать застыла,
Оцепенела в двух шагах.