Пушка на мамаевом кургане
Как застыла над живой землей.
Перед ней, воспоминаньем ранен,
Встал я, путешественник седой.

Нас сдружила военная буря,
Перед Родиной долг породнил.
Я ему говорил об Амуре,
Мне дружок о Днепре говорил.

Сельсовет послевоенный!
Пламя памятных годов…
Тут огонь семилинейный
жгли до третьих петухов.

Жизнь – и кислород, и дым.
Все мы были молодые.
…Мёртвые нужны живым.
Мёртвым не нужны живые.

Фронтовые поэты.
В землянках, в блиндажах и каптёрках,
в заскорузлых шинелях,
в линялых своих гимнастёрках

Я их нашел в стране чужой,
в дымящихся руинах.
И побледнел. И взял с собой
в Россию из Берлина.

Друг умирал на подступах к Берлину.
В минуту одичалой тишины
Успел сказать лишь: «Передайте сыну…»
А что? О том живые знать должны.

Я о войне рассказами напичкан,
Из уст чужих узнал о ней сполна,
А сам я помню
Лишь одну страничку...

Нахлебались родители горя сполна,
Мучил голод, потом убивала война.
Но из будней, войной искалеченных,
Со страной на большак всё же вышли они.

Сумерки. Тишь. Деревенское лето.
В свете прожектора – зелень густая,
Бронза скорбящих фигур, а налево –
Камень-гранит. На граните читаю...

Мы не однажды ночевали в школах,
оружие пристроив в головах,
средь белых стен, ободранных и голых,
на подметенных наскоро полах.

Щенят собрал хозяин неторопко
И так же неторопко утопил…
Достал бутыль, ладонью вышиб пробку,
Позвал к столу...

Огонек чадит в жестянке,
Дым махорочный столбом…
Пять бойцов сидят в землянке
И мечтают кто о чем.

«Расстрелянный фашистами…»
«Расстрелянный…»
Их больше, чем мемориальных досок
На улицах твоих, Варшава,

На юг, на юг стремятся птицы.
Шурша опавшею листвой,
Шагают с песней пехотинцы
По каменистой мостовой.