Захолустный сын России,
По-крестьянски тих:
В двадцать – услыхал впервые
Паровозный крик.

В землянке (кроме тех, кто на посту)
Взвод на ночлег расположился. Горький
Табачный дым уходит в темноту,
И терпким потом пахнут гимнастерки.

Я не был на фронте, но был на войне.
Враг оголтелый стрелял и по мне.
Он целился, злобно оскаливши пасть,
Чтоб мне обессилеть, сломаться, упасть.

Написал я все, что надо,
А увижусь – доскажу.
А теперь письмо солдата
Треугольником сложу.

Хочу в былое пристальней вглядеться,
Но вспоминаю многое с трудом.
В конце войны и на исходе детства
Меня судьба забросила в детдом.

Шла война… И казалось ошибкой –
По пожарам дорог фронтовых
Шёл солдат, как солдат… Только скрипка
Отличала его от других.

В военной суете вокзала
Проезжий люд сновал, жуя.
Прощаясь, мама мне сказала:
«Тебя уж не увижу я».

Когда Шумшу разглядываешь близко,
То сразу замечаешь с корабля –
Увенчана гранитным обелиском
Ветрами опаленная земля.

Вот она правда – шли мы
От света и от тепла.
Шли мы, огнём косимы,
Туда, где беда была.

Он падал с ощущением вины
за миг до окончания войны.
От Волги до Берлина долог путь, –
он все прошел, но смерть не обмануть.

Уходит в небо с песней полк
От повара до командира.
Уходит полк, наряжен в шелк,
Покинув зимние квартиры.

Яростно, в смертельной схватке,
Здесь решала битву сталь.
В Понырях и Ольховатке*
Мглой, свинцом застлало даль.

Голодуха,
голодуха…
И скули тут не скули –
Ноги мокнут,
В крынке – сухо.

«Ребята, граница!» – ликующий крик –
предельного счастья пронзительный миг…
Мы этой минутой вознаграждены
за три нескончаемых года войны

Сижу – и на запад глаза,
И слушаю пушек раскаты.
Дрожит на крыльце стрекоза,
Дрожит, содрогается хата.