Жуков снова на Мавзолее.
Это видел я, это было
в день двадцатого юбилея,
в день двадцатой мирной весны.
Давний снимок. Предвоенный год.
Молодые мама и отец.
Я смотрю – и в горле ком встаёт:
как жесток ты, времени резец!
Я нигде красивей не видал
этих лиц – не тронутых тоской.
…На двоих – фанерный чемодан,
связка книг, и вера в мир людской,
и любви отчаянная рань,
и гнездо – сосновая изба,
и вокруг – лесная глухомань:
сельских просветителей судьба.
…Ни снежинки нет на волосах,
озорства очам не занимать.
Не завяла в северных лесах
юная учительница-мать.
Вот я вижу: к удалой груди
прислонила нежное лицо…
Знать ей не дано, что впереди –
горький дым, блокадное кольцо.
Сгорбит глыба тыловых работ.
Дальний фронт безвестием дохнёт:
не слыхать о муже ничего.
В голодухе вспучится живот
маленького брата моего.
И пока не взвился над тобой
горький дым, ведущий в горький путь,
мама, отдохни перед судьбой.
Больше не придётся отдохнуть.
И отец, глядящий в объектив,
ничего не ведает о том,
что его фугасный вгонит взрыв
с головою в южный чернозём,
и померкнет солнце…
И как тот
шолоховский горестный герой,
он сквозь муки адовы пройдёт
с чистой честью – и вернётся в строй.
И пока не грянул смертный бой
и свинец ещё не впился в грудь –
отдохни, отец, перед судьбой,
больше не придётся отдохнуть…