Жуков снова на Мавзолее.
Это видел я, это было
в день двадцатого юбилея,
в день двадцатой мирной весны.
Качается год сорок третий
на ветках немецких ракит.
Вдыхая неласковый ветер,
отец на откосе стоит.
В шеренге оборванных пленных
на погнутой стали лопат,
на лицах, небритых и бледных,
запёкся багровый закат…
– Полмиски бурачной отравы
зажуйте отравы куском
и – шнеллер!* – грузите составы
для дзотов фашистских песком. –
Но узники встали как гости –
ни горсти не бросив песка.
Фельдфебель зашёлся от злости,
дрожит с пистолетом рука.
– Берись за лопату!
– Не буду! –
И – взгляд раскололся о взгляд.
И рыжий стреляет ублюдок,
зажмурив глаза, наугад.
А пуля – свинцовая дура –
не знает, куда попадёт.
Она вылетает из дула,
отцу прожигая живот.
И неба нерусского просинь
на русские пала глаза:
отец мой лежит под откосом,
и стала кровавой роса…
Но пуля в крови рассосётся.
И кровь передаст мне отец,
и в сердце мне памятью бьётся
наследственный этот свинец!