Все, что мне велят, отлично делаю.
Тут ни страх, ни совесть ни при чем.
Родину, декабрьскую, белую,
Подпираю раненым плечом.

В оградочке зелёной,
Где травы шелестят, –
Коленопреклонённый
С винтовкою солдат.

Моряком ли был, солдатом ли,
Брал Констанцу или Ржев?
Те, кто прах его оплакали,
Верно, умерли уже.

Еще по ветру сажа пролетала,
И тлела неостывшая зола.
Лежали груды мертвого металла
У черного сожженного села.

Вот кадр из хроники, страшней которой нет, –
Старушка крестит ополченцев вслед.
Секундный кадр, но вечности длиннее.
Старушка в ватнике их крестит вслед.

Давил вещмешок на плечи сержанта
Сильней, чем сраженья грохот и гарь.
А был в вещмешке запас провианта –
На все отделенье один сухарь.

Удар ответный… Сколько было их потом!..
До самого Берлина путь-дорога.
Солдат – он возвратился в отчий дом
И, кроме Родины, не знал иного бога.

Разве ты сирота?.. Успокойся, родной!
Словно доброе солнце, склонясь над тобой,
Материнской, глубокой любовью полна,
Бережет твое детство большая страна.

Все, что носил я на войне, сносилось.
Куда девалось – неизвестно мне…
Одна ты, плащ-палатка, сохранилась,
Осталась, словно память о войне.

Сны взрываются, начинённые,
В дрожь бросают фугасные сны:
Над просторами опалёнными
Снова чёрное небо войны.

Есть за Полтавой в чистом поле
Могила павшего бойца.
Кругом пшеничное раздолье,
Душистый запах чабреца.

Голодуха,
голодуха…
И скули тут не скули –
Ноги мокнут,
В крынке – сухо.

Весна во рвы влетит с разбега.
Мешаясь с грязью пополам,
Опять полезет из-под снега
Забытый прошлогодний хлам.

Ольха сутулилась по-вдовьи.
Промчался светлый летний дождь.
Над нами – небо молодое,
а перед нами – рожь и рожь.

На мне пальто из пёстренького твидика –
хорошее, германское пальто.
Глобальная имперская политика
четыре года думала про то,
как мне урон недавний компенсировать.