Лежит земля, от зноя бурая,
И молит небо: напои!
Донетчина, как перед бурею,
Молчит, предчувствуя бои.

У нас в Сибири – тыл.
Здесь не бомбят
И не стреляют,
На вырост гипсы заменяют...

Среди корней заветренных и длинных,
Среди немой грунтовой тишины
На старых пашнях обнажились мины –
Молчащие свидетели войны.

Он знал, что там, в тылу, страшнее.
Там смерть, как длинная траншея,
На дни и годы продлена.
Здесь смерть мгновенна...

Он одичал, окаменел за годы –
Заросший пласт, трамбованный войной:
Передо мной участок огорода
Под знаменитой Пулковской горой.

Жить!
Вечно жить!
Былинкою на склоне
или берёзкой русской у окна…
Лежит печатка мыла на ладони
осколком, раскалённым докрасна.

Я обнаружил фотоснимки,
Которым тридцать с лишним лет.
Он весь – как из туманной дымки,
Моих родителей портрет.

Цветёт герань на подоконниках,
Струится в окна жёлтый свет.
В углу, на столике, гармоника
И мужа-воина портрет.

Солдат повесил на пиджак
Последнюю медаль
И сделал шаг, последний шаг
В расстрелянную даль.

Овеянный славною былью,
Идет он, упорен и строг.
Дорога вздымается пылью
От русских солдатских сапог.

Моя бабушка –
мать председателя колхоза –
до конца своих дней
машин сторонилась.

Силу тяготения земли
первыми открыли пехотинцы –
поняли, нашли, изобрели,
а Ньютон позднее подкатился.

Кромсали небо яростные вспышки.
И днём и ночью город был в огне.
Расстался с детством я совсем мальчишкой,
Досрочно: на войне как на войне!

Единственный из проклятого рода,
Плевал в колодец и не дул на воду,
И никому не верил на земле.
Он заплатил за батю-полицая...

Еще светло. Еще не спится.
Еще видны вершины гор.
Белеют домики в станице,
Вечерний слышен разговор.