Был дядя Миша. Нет его.
Лишь фото на стене честь честью.
А дом в порядке. Всё на месте,
Как не случилось ничего.

Когда, чеканный шаг равняя,
идут солдаты на парад,
я замираю, вспоминая,
что был на свете мой солдат.

Резкий след прочертила указка,
от Москвы до Орла – полоса.
Где-то в прошлом рванула фугаска –
и земля тебе мчится в глаза.

Что про деда мне известно?
Канул в дым пороховой
он, одну любивший песню:
«Чёрный ворон, я не твой»*.

Бесценней и дороже нет подарка,
Когда, твоей надписанный рукой,
Приносят мне конверт с красивой маркой –
Не треугольник почты полевой.

Каким-то чудом башня уцелела,
Немало испытавшая, она
На сотню лет, казалось, постарела,
И снег лежал на ней, как седина.

Я хлеб променяла на мыло,
Чтоб выстирать сыну бельё.
Я в чистом его положила,
Серёженьку, счастье мое.

Возвратился солдат на одной ноге,
На одной ноге да в одном сапоге.
Возвратился солдат в родные края.
Только скорбь вокруг, только крик воронья.

Как ты живешь, мой мальчик золотой?
Мы так давно не виделись с тобой!
Прочти мое письмо, и ты узнаешь
О нашей трудной жизни фронтовой.

Пусть проявится мне побережье Нормандии,
где с волною прибоя прошла мировая война –
и скелеты люфтваффе* на песке, и медальные
старики из маки в кинохронике сна.

В атаку поднимаюсь
И, как любой другой,
С землёю обнимаюсь,
Целуюсь со стернёй.

Отец в ремнях, большой и смуглый,
домой вернулся из Берлина.
В прищуре глаз играли угли
той, огнедышащей, былины.

Та женщина от старости сутула,
перегорело сердце, как в огне.
А все ее жилье – кровать, два стула
и пожелтевший снимок на стене.

Чуваш, мой друг, письмишко написал,
чтоб знали дорогие сердцу люди:
«Ваш сын Мирза живой… и скоро будет…»
Да только адрес мой не указал.

Первый год многолетнего мира.
На столе догорала свеча.
Поспевала картошка в мундирах,
Так желанна и так горяча.