В эпоху грозную, когда война
В крови и бедствиях проходит перед всеми
И день и ночь земля озарена
Разрывами снарядов, – в это время

Запахло дымом горьковатым
От запаленного жнивья.
И я припомнил, как солдатом
Встречал на фронте осень я.

Мы познакомились пятнадцать лет назад.
На вид он всё такой же – не стареет.
По-прежнему лучист и молод взгляд,
По-прежнему усов мой друг не бреет.

Я видел однажды, как шли в рукопашный матросы,
Как сдвинули все они вдруг бескозырки на лоб.
Потом побежали. А день был февральский, морозный,
А снег был таким, что слепил за сугробом сугроб.

Ты крепко спишь в земле столичной,
Покрытый знаменем страны,
У той державной и кирпичной,
У красной зубчатой стены.

В каком-то неуютном кинозале,
Когда вот-вот начнётся детектив,
Когда ещё конфетами шуршали,
Портфели на колени положив...

Он мучился в госпиталях,
Израненный и молодой.
Но выжил – и на костылях,
С медалью вернулся домой.

Сорок первый далёкий, сорок первый неблизкий,
Вновь мне чудится голос батальонной связистки.
Снова голос кричит мне в телефонную трубку:
«Сокол! Я Незабудка. Сокол! Я Незабудка.

Отец с сорок первого был на войне.
Я вырос после войны.
Мой сын
семь раз побывал в Чечне –
Нет в этом моей вины.

Ни наших лиц, ни наших комнат…
Но пусть одно они запомнят:
Вокруг московского Кремля
Вращалась в эти дни Земля.

На кромке переднего края,
лишь крикнуть успевший: «Вперед!»,
он знает, что он умирает,
не верит, что насмерть умрет.

Нам отпущено время – немного вздремнуть после боя.
Наш тянь-шанский Мартынов зарыться додумался в снег.
И уснул Щаденков под березою рядом со мною,
и во сне автомат крепко держит в руках Шукербек*.

Номера, номера, номера,
Нет на мраморных плитах имён.
Где, когда ты
И как умирал,
Кто расскажет мне, дядя Семён?

Сорок первый… А мы в разведке
Принимаем неравный бой.
Лист кленовый сорвался с ветки,
Сбитый пулею разрывной.

Снежок ноябрьский белой дымкой
Припорошил кремлевский сад.
Враг у Москвы. В осаде Химки.
Но мы выходим на парад.