…Рейхстаг пылал. И победители
Расписывались на стене –
За всё, что знали, что увидели
И пережили на войне…
…Расписывались – вправе были!

Не сны, мои видения ясны.
Вот мать моя беретик натянула,
Ни разу на окно не оглянулась.
Идёт среди беды, среди войны.

Обретаю душевный покой
Средь людей, а не в тихой аллее.
Одиночеством горше болею,
Чем болезнью любою другой…

Мы – последние этого века,
Мы великой надеждой больны.
Мы – подснежники. Мы из-под снега,
Сумасшедшего снега войны.

Идём к Чжамбею**, облекаясь
в пустыни пепельную сушь,
от вечной спячки поднимая
никем не тронутую глушь.

Меня дразнили рыжей, конопатой
В том дальнем детстве, в те еще года,
И местные чижовские ребята
Проходу не давали – вот беда.

Она в цвету. Она вросла в суглинок
И ветками касается земли.
Пред ней противотанковые мины
Над самыми корнями залегли.

Когда потребуется справка,
Я дать её всегда готов:
Был отделенным – Бородавка
И слева по цепи – Петров.

Полустанок.
Едва шелестит тишина.
Над поездом
и над вагоном

Этот путь лежит с войны Великой
Прямо на Берлин и на Потсдам.
Женщины выходят с земляникой
Точно к проходящим поездам.

Гора над моей деревней: возле неё погреться
память не прочь, как будто – это коровий бок.
С вершины этой горы видно другое детство,
или, верней, преддетство, замысел между строк.

Забуду ль я когда-нибудь,
Когда пройдет в душе невзгода,
Про свой бредовый, сложный путь,
Какой прошел я за два года?

Чудится мне: мама меня обнимает.
Левой рукой.
А правую я не видал.
Никогда.

Стремительно рвётся в простор с пьедестала
Торпедного катера стройное тело.
Как будто промчавшихся лет не бывало
И снова по курсу горячее дело!

В полутёмных домах сорок первого года,
Будто в погребе, холодно и страшновато.
Догорает свеча. Ледяная погода.
Лица спящих детей, словно серая вата.