Прозрачные от горя и корья,
Тянули бабы плуг,
Тянули цугом.
Осколочная рыжая стерня

Метров двести – совсем немного –
отделяют от нас лесок.
Кажется – велика ль дорога?
Лишь один небольшой бросок.

Живым укором для своей страны
Шли пленные по улицам Берлина.
Мать-немка у разрушенной стены –
Всё, что осталось ей после войны, –

Играет гармонист на старенькой тальянке
У станции метро на мартовском ветру.
Звучит старинный марш «Прощание славянки»,
И слушает народ нехитрую игру.

В ложке, у изуродованной пушки,
лежат – как отдыхают… Бой грохочет –
назад, назад…
И где передний край?

Мы знали: скоро.
Но, как ни мерьте,
внезапно горе…
Не верю смерти!

Ушли мужики. Опустела деревня.
Детишки, да бабы, да три старика.
Ушли мужики и с неделю, наверно,
Приписаны были к резерву полка.

Всё переменится вокруг.
Отстроится столица.
Детей разбуженных испуг
Вовеки не простится.

На той войне был скоротечен
Прощанья скорбный ритуал.
Как помню, по шпаргалке речи
Комбат над гробом не читал.

Война. Сибирь. Зима. Наш класс холодный.
Сижу за партой, сгорблен и угрюм,
И вывожу: «Дорогою свободной
Иди, куда влечёт… свободный ум…»

Если я умру без слова,
люди, будьте так добры,
отвезите гроб тесовый
до высот Магнит-горы.

Гудит под ногами
Чужая земля.
Шумят под ветрами
Чужие поля.

Село будили властные приклады,
Овчарок лай. Свирепые пинки.
На станции седьмые сутки кряду
Людей шатали грузные мешки.

Начинается ростепель марта,
И скворец запевает – он жив…
Ты лежишь под гвардейским штандартом,
Утомленные руки сложив.

Ты одна в этой тихой и скорбной избе,
Одинока по самой жестокой судьбе.
Сын погиб на Карельском в 43-м году.
Братья пали в боях в сталинградском аду.