В том довоенном, давнем, до,
уже как будто допотопном,
всё было музыкою: топнем –
и раздаётся сразу: до-о-о...

Когда отца убило на войне,
Была ты ростом чуть повыше плуга.
Но подросла дочь пахаря к весне –
За ручки ухватилась без испуга.

Зубы сжимая, стоял я в снегу.
В снегу ли? Назвать его так не могу.
В тот день я стоял на красном снегу,
На красном от крови снегу.

На просоленном просёлке
где-то возле Каргалы*
кони слабы, крепки волки,
седоки белым-белы.

Только вспомню – перед глазами:
Жар с утра, не укрыться в теньке,
Мы вышагиваем с граблями
К не остывшей за ночь реке.

Здравствуй, Днепро, мой старик!
Как на душе хорошо!
Слышишь мой голос, мой крик,
Добрый Днепро? Я пришел.

У каждого солдата мать была,
У каждого солдата мать грустила,
И, проводив на фронт, перекрестила,
И весточку желанную ждала.

Воинская часть, в которой мы служили,
не брала столиц.
Всё-то мы проселками кружили,
возле деревенек и станиц.

Когда в его окоп метнулось пламя,
Он заживо горел, но не ослеп.
Он и сейчас всё теми же глазами
Привычно зарабатывает хлеб.

Я приехал сюда не туристом, не в гости:
Я хожу по земле, где лежат мои кости.
…Наступаем в лесу. Бой вслепую – нет хуже.
Только я поднялся – ранен! В правую, в ту же.

Заслоняя коптилку,
Что одна на блиндаж,
Сбив пилотку к затылку,
Очинил карандаш.

– Непорочная Дева,
Ты меня награди,
Чтоб за правое дело
Орден был на груди!

Уходят совсем ветераны,
Редеют седые ряды…
Болят не телесные раны –
Болит у них сердце в груди.

Это будет длиться без конца,
Все, что есть на этом свете, годы…
Провожаю я на фронт отца,
А отец стоит и не уходит.

Был пленный немец тощ и жалок.
«Капут, – он бормотал, – капут!»
Я протянул ему в подарок
Кисет солдатский табаку.