Под живым разноцветным сияньем,
Сшитым нитями сонных лучей,
Мой отец по колено в тумане
Ждал атаки средь белых ночей.

– Вернешься – ты будешь героем,
ты будешь бессмертен, иди! –
И стало тревожно, не скрою
что-то кольнуло в груди

Воды остался лишь глоток
В его пробитой пулей фляге.
Уже под утро он залег
За обомшелым пнем в овраге.

Гуляет по июню тишина,
И хочется в ней тихо раствориться.
Спугнуть её боятся даже птицы,
Она у сердца самого слышна.

Как память о године чёрной,
С незабываемой войны
Лежит у нас в сарае жёрнов –
Изобретенье старины.

Ах, Вера Ивановна!
Полумрак ваших комнат прохладных
И переборы гитары,
и дым папирос «Беломор».

Когда тебя послали в бой,
«Прощай», – сказал мне, уходя.
Но где б ты ни был, дорогой,
Я буду около тебя.

Я помню самое начало –
июньский день и тишина,
и даже радио молчало…
И вдруг – война!

…Под сердцем пуля у меня –
Германская тупая пуля.
Уж тридцать лет ее ношу я,
Победно выйдя из огня.

Уже в планшеты уложили карты,
Водители моторы завели.
В обрубленный, расстрелянный Тиргартен
Сурово и безмолвно мы вошли.

Для меня березка – часть России,
Есть она, и будет, и была…
…Вот березку росы оросили,
И она стоит белым-бела.

Городскую, прозрачную, звонкую –
Аттестат от отца невелик –
Вёз в санях, заметённых позёмкою,
Усечённый войною мужик.

…А над городом нашим навеки умолкли сирены.
Бродят звезды в кустах одуряющей майской сирени.
Сад бушует вовсю. А хозяин? Схоронен в Польше.
А вдове – двадцать три. Двадцать три ей, вдове. И не больше.

Солдатское солнце мое –
Коптилка, консервная банка.
Светло и тепло от нее,
И кажется домом землянка.

С дороги отоспавшийся, здоровый –
Шинель внакидку, брюки в сапоги, –
Сияя, как пятиалтынный новый,
Неторопливо шествую с реки;