Упрекаешь горько: «Всё легко вам,
Ни войны не знали, ни потерь,
Сами выросли на всём готовом –
И чему научите детей?»

Тихо льется ручей на камни.
Машет, машет твоя рука мне, –
Словно лебедя взлет прощальный.
Ты – как в непогодь день печальный.

В шубейке, обгорелой и короткой,
Не пропуская никого, подряд,
Старуха раздавала по щепотке
Оставшийся от деда самосад.

Ранним утром, видит бог,
Из своей парадной
Вышел в школу Филиппок,
Филиппок блокадный.

Мы казённый табак курили,
С потолка блиндажа текло.
Мы о женщинах говорили
По-солдатски – тоскливо, зло.

Словно годы, пролетели в небе птицы.
Ветер горестной свирелью не резвится.
За травою не видать ржу и копоть,
и не сразу угадать дно окопа.

Могильный холмик. Ни имен, ни дат.
Но люди помнят, что на этом месте
Погиб и похоронен неизвестный
И никому здесь не родной солдат.

Растут сады,
Как сорок лет назад,
Ведут следы
В полууснувший сад.

Когда горело гетто,
Когда горело гетто,
Варшава изумлялась
Четыре дня подряд.

Жить хотелось. Не хотелось гибнуть.
Смерть – она привычна на войне.
Умирать ко времени обидно,
Умирать безвременно – вдвойне.

Мы знаем, как никто на свете,
Войны отчаянья и мглу.
Всё больше старики да дети
Тогда работали в тылу.

– Здравствуй, сын мой… Сыночек мой, здравствуй… –
Отвечал он чуть слышно ей: – Здравствуй…
– И зачем ты лежишь здесь, мой ясный?
– Мама, я здесь лежу не напрасно…

Со сверстниками, как на грех,
Досада и надсад…
Но я один из них – из тех,
Кто тридцать лет назад...

Даже птиц веселых голоса
Можно обвинить сейчас в крамоле.
Разве здесь не видят небеса,
Что мемориальным стало море?

Я родился для песен в непесенный полдень России.
Тяжело дозревали намокшие в ливень хлеба.
И крестьянские вдовы в несжатых полях голосили
и ссыпали зерно в непроветренные погреба.