Меня играют на экране,
Вот я ползу, вот я бегу.
А вот уже в атаке ранен
И распластался на снегу.

Кого винить в разгневанную пору –
Гнезда на пепелище не совьёшь:
Фронтовики поуходили в город,
За ними потянулась молодёжь.

Я дядю Андрея не видел с медалью,
И вешать-то некуда, хилая грудь,
Но помню кисет тот, на фронте подаренный,
Которым любил он у нас щегольнуть.

Сорок первый… А мы в разведке
Принимаем неравный бой.
Лист кленовый сорвался с ветки,
Сбитый пулею разрывной.

Под вой дикой вьюги, уродлив, греховен,
Тот час был кровавою жаждой томим.
И слышал, опять умирая, Бетховен
Кантаты мелькающих свастик над ним.

Был сорок третий год. Шло третье лето
Войны, когда в сибирское село
Приехал скульптор и двухтомник Фета
Привёз, не показалось тяжело.

Коль выпал жребий – все стерпи.
Нас ждет горящий Сталинград.
Три дня шагаем по степи.
Три дня нас «юнкерсы» бомбят.

Мы знали все: вкруг «града Ленина»
Блокада петлю распростерла.
Как раненный навылет в горло,
Дышать он лишь сквозь трубку мог –

Высь темна, тишине я внимаю.
Мотыльками снежинки летят.
Автомат свой к груди прижимаю,
Запахнул белоснежный халат.

Я наполовину похоронен.
Я веду смертельные бои.
Я и здесь, и там, где в обороне
Полегли товарищи мои.

Когда полосками газеты
В избе оклеено окно,
Когда нет хлеба, дров и света,
Тогда – действительно – темно.

Как долго –
через всю Россию –
шли письма. Днём и по ночам.
А ты, девчонкой, разносила
их по дворам односельчан.

Моряком ли был, солдатом ли,
Брал Констанцу или Ржев?
Те, кто прах его оплакали,
Верно, умерли уже.

В машине реанимации
Долго спасали сердце.
Электрические разряды
Ещё, ещё и ещё...

Кто знает, почему пятьсот весёлым
Мы общежитье наше нарекли?
Ребята, не отвыкшие от школы,
Мы поездов тех помнить не могли.