Ни наших лиц, ни наших комнат…
Но пусть одно они запомнят:
Вокруг московского Кремля
Вращалась в эти дни Земля.

Я вышел живым из боя,
вернулся на отчий порог,
но не дает мне покоя
на сердце войны ожог.

Между большой войной и малой
пришёлся возраст призывной.
Из жизни нас не выбивало
ни вне страны, ни под Москвой.

Вновь война не даёт мне покоя,
Эпизодами входит в мой стих.
Может, нынче об этом не стоит –
О погибших, а надо ль о них?

Он одичал, окаменел за годы –
Заросший пласт, трамбованный войной:
Передо мной участок огорода
Под знаменитой Пулковской горой.

Закричит возле дома сорока –
Мать, волнуясь, глядит из сеней:
О! Наверное, гость издалёка
С доброй вестью торопится к ней!

Кого винить в разгневанную пору –
Гнезда на пепелище не совьёшь:
Фронтовики поуходили в город,
За ними потянулась молодёжь.

Две нательные фуфайки,
На портянки – серой байки,
Чтоб ногам стоять в тепле
На снегу и на земле.

Вот она, правда:
                      шли мы
от света и от тепла.
Шли мы,
                 огнем косимы,
туда, где беда была.

Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат.
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят.

Пели бабы песню на гумне:
«Расцветали яблони и груши…»
И вздыхали веялки всё глуше
В зябкой предрассветной тишине...

Вот гордый обелиск, поставленный народом.
Шумит листва, толпясь на солнечных ветвях.
Поставлен обелиск под гулким небосводом
Там, где писатель пал с оружием в руках.

Дом немецким снарядом
Разворочен, разбит,
А черемуха рядом
Невредима стоит.

День и ночь над землянкой штабной
только дождь проливной.
Только стук
рассыпает, урча, пулемет –

Осталось наше поколенье
без женихов и без мужей.
И снова книга на коленях,
а за окном –