Помню в комнате нашей
четыре угла.
В каждом – узкий топчан,
и поверх – одеяло.

Упал.
Простреленные ноги
солдату больше не служили…
А по израненной дороге

День странно тихий. Он такой,
Каким давным-давно уж не был.
И мы, как воду, пьем покой
Непотревоженного неба.

Я искал тишины.
И наткнулся в лесу на блиндаж.
Я не понял, он вражий иль наш
с той великой жестокой войны.

Когда на смерть идут – поют,
А перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою –
Час ожидания атаки.

Мне довелось в составе войска
Пройти румынские поля
И у советского посольства
Сменять охрану короля.

Майора красит первый лёгкий хмель.
Майор смешлив, умён и в службе истов.
– Сержант Арсеньев, где у нас шинель,
украденная мною у танкистов?

Сорок шестой, послепобедный,
Бедой войны пропахший год.
А под халатом мамы бедной
Уже выпячивал живот.

Проснулись, курим, седой
Дым гоним прочь от глаз.
У каждого под головой
В траве – противогаз.

Как поле колосится!
Как тучен колосок!
И клонится пшеница
На запад и восток.

Ждём невернувшихся.
Может, когда-то
В дверь они или в окно постучат.
В дом наш войдут…

Дань памяти о бедах и победах
Мы платим и не можем не платить.
И каждый на пути своём изведал,
Что потерять – не значит позабыть.

Второй этаж…
Беззвучный крик:
«Держись!»
Я подымаюсь в стынущее небо,

Здравствуй, Лаптюг, родной лесопункт,
Ненадёжный хранитель наследства!
Не сберечь тебе родственных пут
Послевоенного детства.

Ищу могилу своего отца.
Читаю имена на обелисках
подолгу от начала до конца –
и не встречаю ни в одном из списков.