Запекшихся губ не разжать.
Проколотых глаз не открыть.
Ну как тебя на руки взять,
Как ласку тебе подарить…

Ни украшений нет, ни ёлки,
Лишь стрелки движутся вперёд.
Двадцатилетние девчонки
Встречают сорок третий год.

Вот гордый обелиск, поставленный народом.
Шумит листва, толпясь на солнечных ветвях.
Поставлен обелиск под гулким небосводом
Там, где писатель пал с оружием в руках.

Бесценней и дороже нет подарка,
Когда, твоей надписанный рукой,
Приносят мне конверт с красивой маркой –
Не треугольник почты полевой.

Как хорошо без сапог! Когда-то
Бегал я по саду босиком…
Словно кораблик, плывет палата
С лампочкой синей под потолком.

Не подвигались стрелки «мозера»*.
И ЗИС**, казалось, в землю врос.
И лишь летело мимо озера
Шоссе с откоса на откос.

Забудется и Детское Село
и цепи спецпереселенцев
и как над парком гарно** и серо
когда ведут понурых пленных немцев...

Мог бы кровью истечь я в кювете
И сгореть бы в Майданеке мог,
Но последний патрон в пистолете
Никогда для себя не берег.

Люди мира, на минуту встаньте!
Слушайте, слушайте: гудит со всех сторон –
Это раздается в Бухенвальде
Колокольный звон, колокольный звон.

Утихли орудийные раскаты.
В твоем краю – прифронтовой уют.
А я, фуфайку нарядив заплатами,
Пойду туда, где нас едва ли ждут.

Когда я слышу о Чечне,
Я вспоминаю Церих Таню.
Идет война. Кавказ в огне.
И я на боевом заданье.

У обелисков голову склоняю,
где нет имён,
одни лишь только даты…
Кто здесь лежит?..

Вы нашей земли не считаете раем,
А краем пшеничным, чужим караваем.
Штыком вы отрезали лучшую треть.
Мы намертво знаем, за что умираем:

За дни боев я стал намного старше,
Сам у себя я на глазах старел,
Когда в снегу по пояс шел на марше,
О жаркий ствол винтовки руки грел.

Скрип розвальней, скрипы гужей,
Свет ламповый, печь да ухваты,
Глухой говорок ворожей…
За окнами год сорок пятый.