Ни встать, ни двинуться – такой кругом огонь!
Винтовку стиснула горячая ладонь.
Вот так лежали мы. А в сизой мгле, вдали,
Над фронтом пролетали журавли.

Я представляю это до сих пор…
Был сладок сон. Тиха была казарма.
Алел восток, и на него в упор
Смотрел фашист с открытого плацдарма.

Толпа торопится под кров
К нескудной или скудной пище.
А на углу сидит ИОВ
На гноище и пепелище.

Как кровь солдатская на поле боя,
Заря течет на мутный небосвод.
Прошла атака. И над тишиною,
Над местом схватки только дым ползет.

Шел суровый сорок третий год.
Мы в боях до Киева шагнули.
У днепровских, у крутых высот
Друга моего сразила пуля.

Венчал салют победную весну.
А победителей ждала анкета.
И с горечью писал я: «Был в плену…»
Не мог, не смел я умолчать про это.

«Ребята, граница!» – ликующий крик –
предельного счастья пронзительный миг…
Мы этой минутой вознаграждены
за три нескончаемых года войны

Тогда нам было не до игр.
Отцы – на подступах к Берлину.
А за селом, врастая в глину,
Ещё торчал подбитый «тигр».

Послевоенные годы, послевоенные годы.
Свежей газетой рассвета оклеенная стена.
Уходят от устья к истоку незамутнённые воды,
Светят застенчивым светом медали и ордена.

Порой приходится грустить,
Живя на белом свете.
Но как, скажите, совместить:
Война и рядом – дети?

Вернулся с войны победитель,
Шинелку повесил на гвоздь.
Столь жданный супруг и родитель,
Он сел и смутился, как гость.

Вспомним блокадные скорбные были,
Небо в разрывах, рябое,
Чехов, что Прагу свою сохранили,
Сдав её немцам без боя.

Рвались снаряды слева, справа.
Земля стонала, как в бреду.
А он лежал у переправы,
У всей России на виду.

Была империя размолота.
Рейх третий пал. И вот с утра
На площадях большого города
Людей кормили повара.

Стоит на печи горшок.
Пчелиный тает воск в горшке
для смазывания воском ран
на грушевых стволах