От бега задохнувшийся связной –
пот по щекам, кривые брови взмокли.
А солнце катится. И дышит бой,
И офицер в кустарнике с биноклем.
Дом с разбитой готической башней,
с развороченной взрывом стеной,
еще ночью гудящей – вчерашней, –
огнедышащий был и живой.
Дом зияет. И в вогнутом небе
солнце плавится, вьется дымок.
Возле кухни походной на щебень
батальон отдышаться прилег.
Водка есть. Нам на брата – по двести.
Но… сержант, черт отчаянный наш,
по перилам обрушенных лестниц
влез, как кошка, на третий этаж.
Да какая ж корысть в мертвом доме,
тут, где каменная печаль?
Будто в раковине, в проломе
уцелел черноглыбый рояль.
Медножильную грудь инструмента
с опасеньем сержант открывал,
он прошелся по клавишам нервным –
и Чайковский затосковал.
…Плачет время над лесом и пожней*,
вязнет всхлип одиноких колес,
дождевые летят – все тревожней –
капли звуков с осенних берез.
Что ты, музыка, сделала с нами
в этой выигранной тишине?
Нам не встать и не двинуть руками,
мы бессильны теперь, как во сне.
Мы в сердца свои тайно взглянули,
как в волшебные зеркала.
Что там? Поле, плуги там блеснули,
мгла черемуховая поплыла;
пес визжит у калитки, и с пашни,
задыхаясь, бежит жена…
Не хотелось ни хлеба, ни каши,
ни божественной влаги – вина.
Заболели в чужбине болезнью –
тихой отроческой тоской…
Он играл нам «Осеннюю песню»,
а повеяло русской весной.
* Пожня – поле, луг.