Во флигельке, объятом лютой стужей,
В сорок втором, чтобы согреть сестру,
Я бросил в печку сказки братьев Гримм.
Железная печурка загудела.

От знакомых запахов хмелею
И вокруг во все глаза гляжу.
По шумливым Брасовским аллеям,
Словно в детство, заново вхожу.

Уеду в деревню родную…
В родную – да где же она?
Костёр на угоре раздую,
съем хлеба и выпью вина.

По коридорищам немыслимым,
То в сейф упрятанный, то в стол,
Указ, Калининым подписанный,
Бойца в двухтысячном нашёл.

Мне помнятся друзья мои, солдаты:
Южане, волгари, сибиряки,
Обстрелянные дерзкие ребята,
Окопные жильцы – фронтовики.

Я опять во сне ходил в шинели,
В серой, перетянутой ремнем.
На плечах погоны зеленели
С полевым малиновым кантом.

Жил да был боец один
В чине рядового,
Нешутлив и нелюдим,
Роста небольшого.

Когда земля погру́зится во мрак
И в чёрном небе редких звёзд мерцанье,
Я думаю не только о мирах,
Но и о предках дальних и недавних.

Беда, как мы в войну кормились:
Картошка прелая да жмых.
А тут смотри какую милость
Природа нам явила в миг.

Рвались снаряды слева, справа.
Земля стонала, как в бреду.
А он лежал у переправы,
У всей России на виду.

Как сказать, что ты жив? Так сказав, я солгу.
Но сказать, что ты умер, сумею едва ли:
на июльской траве, на январском снегу
среди тысяч убитых тебя не видали.

Сказал отец однажды хмуро:
«Нам жить с прохладцей не с руки…
Есть окололитература,
Есть околофронтовики…»...

Ещё мы помним тех ребят-солдат,
Что и махоркой даже не пропахли.
Давно уже со стен они глядят
Глазами пожелтевших фотографий.

Когда прицельный полыхнул фугас,
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.

Эх, собрать бы всех вас вместе
На счастливейшей земле,
В Ленинграде, или в Бресте,
Иль у нас – в Йошкар-Оле!