Не знаю, говорю вам честно –
В деревне ль, в городе каком –
Он стал солдатом неизвестным,
А я – мамашиным сынком.

Старшина своё слово берёт
Без былых холостяцких насмешек:
«Здесь, девчата, такой же фронт.
На людской он крови замешен.

«…Был старшиной, но в керченском
бою расчёт накрыло обломками
дома. Откопали. Какие уж тут
документы? В госпитале сказал...

В этот год поезда
уходили на запад –
вещмешков и шинелей
пропылённый поток.

Дождь лицо запылавшее студит,
Я иду сквозь его серебро,
Никогда, – понимаете, люди! –
Я не знала отца своего...

А мама уезжала на подножке,
Последние пожитки увозила.
В чужой деревне за ведро картошки
Седую грязь под окнами месила.

Заветлужье*, заветлужье,
Тихих стариц** порукружья,
Хмурой оторочены тайгой –
Там моё осталось детство...

Лес ноябрьский – стволы за стволами,
словно роты осевших сапог,
словно люди своё отстояли,
но никто подменить их не смог.

Во славу победного стяга
Он вверх разрядил автомат,
И, сев на ступеньку рейхстага,
Впервые заплакал солдат.

Детства опара.
Ветрянки зелёный цветок,
да на воде подсоленной – тюря.
Выйдешь – торчит во дворе «воронок»,
наши мужчины охочи до тюрем.

Дождливым вечером, вечером, вечером,
Когда пилотам, скажем прямо, делать нечего,
Мы приземлимся за столом,
Поговорим о том, о сем

Земля – не только шепот ночи,
Стволы берез, шагнувших вдаль,
Где запах трав гортань щекочет.
Она – любовь моя, печаль.

Когда вернёшься в дом в погонах,
то чужой покажется тебе младенчества обитель:
какой-то весь не тот, как в джемпере, покрой,
как в почерке, нажим, наклон…

Дарья Власьевна, соседка по квартире,
сядем, побеседуем вдвоем.
Знаешь, будем говорить о мире,
о желанном мире, о своем.

Сжимает город тяжкая блокада.
Нам нелегко дается каждый час.
Друзья мои, перетерпеть все надо.
На жертвы хватит мужества у нас.