Дымятся кровавые зори,
И трупы на каждом шагу.
Хотел бы я выплакать горе,
Да плакать уже не могу.

Поседевшие, огрубевшие,
уцелевшие в дни войны,
ничего забыть не сумевшие –
это мы с тобой, это мы.

На старые окопы, дзоты, доты,
Оставленные средь полей войной,
Колосья в наступленье, как пехота,
Идут сплошной солдатскою стеной.

Слепой солдат пришёл с войны,
Лицо – ожог сплошной.
Но был, как был, он для жены
И милый, и родной.

Вдовы солдат погибших,
Опора сирот голодных,
Бессмертные в материнстве,
Познавшие муки богинь!

Двенадцать пар запавших глаз
На лицах бледных, невесёлых.
Сидел тогда наш третий класс
В подвале, где ютилась школа.

На старом кителе – колодка.
Четыре радужных звена.
И поседевшая бородка…
– Война, мой батенька, война!

Никто не говорил: «Устал»,
Хоть тяжким потом обливался.
И каждый шаг нам дорог стал,
Что позади у нас остался.

Ты тихим сном уснула. Спи, жена.
У синих окон ходит тишина,
В сыром бору, у речки тихоструйной
Звенят ее серебряные струны.

Оттого ль, что была война,
По другим ли каким законам
Целовала меня старшина
В полевых медицинских погонах.

Аккорд звучал глухим набатом.
Знакомый голос пел о тех,
Кто безымянным пал солдатом
На безымянной высоте.*

Буки здесь высоки, реки очень степенны на вид.
Тюрингенский пейзаж – живописен, холмист и широк он.
Путь от Веймара зелен и щедро цветами увит.
И туристы с улыбкой глядят из автобусных окон.

Я упал, дотянувшись до немецкой земли,
Не дошёл до Берлина, другие дошли.
Я был ранен осколком,
Что под сердцем застыл...

В телефильме «Семнадцать мгновений весны»
Промелькнуло мгновенье далёкой войны,
Припылённое давностью дня,
И я понял, что я этот день узнаю...

Поэзия моя, ты – из окопа,
Ещё тогда, солдату жизнь храня,
Блеснула мне: смотри, мол, парень, в оба,
Чем и спасла от снайпера меня.