Как, память сердца, ты упряма!
И возвращаются бои,
И шепчут исступленно: «Мама…» –
В санбатах сверстники мои.

Кусок земли, он весь пропитан кровью.
Почернел от дыма плотный мерзлый снег.
Даже и привыкший к многословью,
Здесь к молчанью привыкает человек.

Вы были на свете.
А мы вас играем.
Вы были живыми.
А мы умираем.

Ни привета, ни звонка от сына,
Ни письма – хотя бы десять строк.
От Москвы до самого Берлина
Встали обелиски вдоль дорог

Засверкало росы ожерелье,
Загляделись цветы в высоту,
Где на зорьке рассыпался трелью
Звонкий жаворонок на лету.

Так начинался день на Пулковской,
На знаменитой высоте.
С утра фашист дразнил нас булкой,
Ее вздымая на шесте.

В трамвае раскатисто-громко
Сутулились в тесном ряду
Старуха с дитём и котомкой –
Чужие, видать, в городу.

Глаза девчонки семилетней
Как два померкших огонька.
На детском личике заметней
Большая, тяжкая тоска.

На лице мужчины – шрамы видны,
На груди – медали и ордена
(Вон за взятие Берлина дана).
Сразу видно – он участник войны.

Был озабочен очень
Воздушный наш народ –
К нам не вернулся ночью
С бомбежки самолет

Войны – дело чисто мужское,
Но когда на дом твой напали,
Женщина душой и рукою
Миру присягнёт на металле.

Скоро, скоро буду дома…
Нет, сдержаться не могу –
И по улице знакомой
Я бегу, бегу, бегу.

Начальною военною порою
Меня судьба нечаянно свела
С насупленной и строгою Москвою,
С ее июлем, жарким добела.

Под Ауце в раненой рани
Пошли в наступление мы,
Вступили в каленое пламя
Под всплески «катюш» среди тьмы.

О, жизнь отца,
Нелёгкою была ты!
С изрытою осколками спиной
С войны сквозь госпитальные палаты
На костылях вернулся он домой.