В кругу друзей шутили долго, пели…
Вдруг взрыв – предвестьем смертного конца…
В глаза смертей сурово мы глядели,
Не отводили в сторону лица…

Зачаты мы новою, страшною правдой,
Когда, отступая, пехота ползла,
Обуглена, выбита схваткой неравной,
И первая жатва в полях полегла.

Бойцы артиллерийские
Бьют в черепа арийские, –
Под нашими снарядами
Ложатся немцы грядами…

Холодный, цвета стали,
Суровый горизонт –
Трамвай идет к заставе,
Трамвай идет на фронт.

Ночь над нами. Метель и ночь.
И сечет по землянке снег:
Чуть задремлешь, и сон – прочь,
И опять не сомкнешь век

То, что было, доселе не сплыло.
Лихолетия фронта и тыла.
Да и в мирные времена
Сумма наших потерь страшна.

Когда созреет срок беды всесветной,
Как он трагичен, тот рубежный час,
Который светит радостью последней,
Слепя собой, неискушённых, нас.

Фронт не забыт. Его рубцы на теле.
Мы цену жизни знаем хорошо.
Не раз враги тебя стереть хотели,
Но это мы их стёрли в порошок.

Текут часы, вползает холод в дом.
В нём остывают вещи, стены, двери.
Во что и утром верилось с трудом,
К исходу дня уже никто не верит.

Был старшина наш прост немножко,
Из деревенских мужиков,
Его «люменевая ложка»
Была добычей остряков.

В Севастополе немцы.
А в тылу, в лазарете
Бредит моряк:
«Братишки!

Я утверждать доподлинно не стану,
Кто автор слов, но пели мы до слёз:
«Схватили немцы девушку Татьяну
И потащили в хату на допрос».

Вокруг торопится народ.
Потёмки. Холод.
От мамы я бегу вперёд:
Какой он, город?

Пути-дороги снегом замело,
По жерла снег засыпал батарею.
Выходишь ли ты за свое село
И думаешь ли над судьбой моею?

Детство моё,
Тебя обошла тишина.
Голые годы,
Голодные годы.