Ещё война гудит невдалеке,
Ночами затемняется весь город,
Находим автомат на чердаке,
На переменах поджигаем порох.

Пришла к заутрене в церквушку,
Поклоны била до земли:
«Храни, Господь, безвинных души!
Мои печали утоли.

Суверенного дара прощенья
Оттого не доверено мне,
Что прощенье бывает, как мщенье,
Где прощённому хуже вдвойне.

Я видела в детстве донские туманы,
Я знала повадки лихого коня.
Далекие предки мои атаманы.
И нет иудейских корней у меня.

Красные раны тел.
Рваные рвы земли.
Никто умирать не хотел!
Да – помогли…

Не позабыть мне ночи той короткой…
Был май. В лесу черемуха цвела.
Мы наступали, и прямой наводкой
Артиллеристы били вдоль села.

Не голова – пчелиный улей,
А вздох как стон издалека:
Строка, оборванная пулей, –
Не полновесная строка…

Был ночью бой. Был ночью гром. Был взрыв – как вскрик.
В сплошном дыму, когда не видно ничего,
Вдруг где-то там, за нами, в молниях возник
Тбилиси мой таким, как знали мы его.

Уже семнадцатой весне
Не знать о памятной войне.
Безоблачен июньский день,
В воронках властвует сирень.

Ветер пылью шумит по кустам,
леденеют сожжённые сёла…
И разносится: «Все по местам!» –
капитанское хриплое соло.

В афише говорилось,
Мол, на манеже – кони,
Но мерин простудился
И через день издох.

Расскажи, поведай, Тускарь,
сколько их легло под Курском?
Сколько там осталось наших,
сколько живших, сколько павших?

Путь-дорожка фронтовая,
Остановка невзначай.
Ты меня, моя родная,
Среди прочих отличай.

Где я рос?
За излучиной Волги.
С кем играл?
С камышами речными.

Пятидесятые года,
Пора целинного запала.
Страна счастливая тогда
Прорехи скорбные латала.