Переполнен эфир, переполнен,
Перепутались радиоволны.
Как навязчивая цыганка,
Привязалась ко мне морзянка

Наступили дни весёлые,
Оглянулся я назад;
Там над реками, над сёлами,
Ох, солдатки голосят.

Сорок первый. Лето.
Мама ещё маленькая.
Жрёт фашист галеты,
Сидя на завалинке.

Покрыла головушку шалью.
Стоит, поджидая коров.
– Деревню-то звать как?
– Большая…

Мы все его запомнили по-разному,
Тот день, когда закончилась гроза.
И в памяти моей – от горя красные,
Тоскующие мамины глаза.

…И ты не простишь никому ничего?
…Я помню, как в детстве, в сумятице мая,
Не зная ни имени, ни своего
Родимого дома, неверно ступая,

Баю-баюшки-баю,
Твой отец убит в бою
И не ведает о том,
Как от горя чёрен дом...

Всё испытав,
Мы знаем сами,
Что в дни психических атак
Сердца, не занятые нами,

Вот закончится этот год,
вот еще один ледоход, –
потерпи, браток, подожди:
разберутся во всем вожди.

Сигети1 в восторге от Буси Гольдштейна2
Клемперер3 поцеловал руку Брюшкову4
А я больше всех люблю Льва Оборина5
Нейгауз6 про него сочинил стишок...

Ты, говорят, пред жизнью виновата,
Что не была светла и весела…
Но в юности не принца, а солдата
Ты с поля боя, Золушка, ждала.

Снова двадцать первое число.
Ночь сложила лилию щепоткой.
Примостил скрипучее весло
Коростель на песенную лодку.

Покинув бомболюки,
летела смерть к земле,
и вечные разлуки
таились в полумгле.

– По вагонам!.. –
Вдоль вагонов
Голос подан. Сталь гудит.
Перегон за перегоном.

Серые тучи несут нам разлуку,
Серые тучи и пыль над Литвой.
В серой шинели жмешь ты мне руку,
Мой рядовой.